Купи себе Манхэттен (= Бабки на бочку) - [5]

- Ну как, нашел напарника? - спросили меня.

- Вроде как нашел, - не очень уверенно ответил я.

- Тогда ищи двух. Крест сказал, что вдвоем не управитесь. Товар ещё придется вывозить. Ну да если не найдешь второго, мы дадим.

Я хотел что-то возразить, но трубку повесили, и в мембрану уже толкались частые гудки.

Легко сказать - ищи двух. Но - это оказалось немного легче, чем я думал сначала. Первым согласился Дима Громов, бывший десантник, с которым мы ездили несколько раз в археологические экспедиции, пока он не оброс семьей. Ушел он на постоянную работу на завод. Изредка мы перезванивались. Он явно тосковал по кочевой жизни, по палаткам, по той дрожи предчувствия тайны, с которой всегда начинаются любые раскопки.

Он часто приезжал ко мне, когда я возвращался из экспедиций. Сейчас он остался без работы, никуда не мог устроиться, возраст уже был не тот, когда охотно берут, хотя мужик он был поздоровее двух молодых, но это никого не интересовало. Куда-то вложили они с женой все деньги, которые берегли на черный день, и прогорели. Сейчас они перебивались случайными заработками, и, едва заслышав о возможности заработать, Димка охотно откликнулся, даже не спрашивая, куда и на сколько нужно ехать. А уж тем более - зачем. Вот жизнь довела!

Потом я уже почти ночью вызвонил Алика Мишина, по прозвищу Манхэттен. Его я знал с детства. Скорее с подросткового возраста. Он уже тогда проявлял незаурядные коммерческие способности, шныряя у гостиниц и выпрашивая жвачку, значки, мелкие сувениры, которые потом с большим успехом продавал в школе, наводняя наши карманы разными яркими предметами, столь непривычными и желанными в то время.

За эту жвачку он и вылетел из школы. Но даже будучи выпоротым безжалостно отцом, кстати, армейским политработником, не прекратил он своей бурной коммерческой деятельности в новой школе. Правда, стал более осторожным.

К окончанию школы он был уже на примете у бдительной московской милиции. Его знали все постовые в центре, несшие дежурство у отелей и гостиниц.

Потихоньку от простого выпрашивания он переходил к более серьезным сделкам, что принесло ему невероятный успех среди варящихся в этом же котле стиляг и фарцовщиков. Алик, к тому времени уже студент факультета журналистики МГУ, умудрялся торговать иконами, балалайками, лаптями, матрешками и прекрасно владел английским.

Вот тогда-то он и получил свою кличку Манхэттен, которая прочно приросла к нему. Он прочитал какую-то книжку про Дикий Запад, ковбоев, первопроходцев и прочее, которая оставила неизгладимый след в его душе. Особенно его поразила одна история, классическая для Америки, о том, как Манхэттен в свое время был куплен у диких индейцев каким-то пройдохой всего за двадцать долларов. Это настолько потрясло бедного Алика, что он тут же раздобыл двадцатидолларовую купюру и зашил её в трусы, заявив, что у него всегда будет с собой двадцать долларов, чтобы не упустить шанс и при случае приобрести свой Манхэттен.

В один прекрасный день Алика арестовали за противозаконные валютные операции. Время было суровое, и он залетел всерьез и надолго. Главным свидетельством против него оказалась найденная в его трусах сложенная в несколько раз двадцатидолларовая купюра.

Как он потом рассказывал, ему относительно повезло: попал он в лагерь, где было много диссидентов, и это сделало его существование там вполне сносным. Но отсидел он порядком.

Вышел Алик через десять лет, с виду все такой же пройдоха и неунывающий аферист. Сразу позвонил мне, отметили его освобождение, и потом он напросился в экспедицию. Ездил с нами два года, но работать ему было тяжело: отсидка не прошла бесследно для здоровья. После окончания второго сезона, когда уже готовились к отъезду, он со вздохом сказал мне, что ездить больше не сможет. Что-то не так с легкими. А в степи жара, пыль, ветер. И скучновато для его деятельной натуры.

Мы с ним сидели на закрытом как и положено после раскопок кургане, откуда было извлечено немало удивительных находок, что само по себе явление нечастое. А в этот раз вдобавок ко всему мы нашли золото.

Мы сидели, смотрели на потрясающий закат, степь дышала осенью, хотя было ещё по южному тепло.

- Знаешь, - сказал он мне, - впервые в жизни я держал в руках золото, которое мне не хотелось положить в карман.

Внизу, вокруг наших палаток, шло веселье, раздавались гитарные переборы, смех. А мы сидели с ним и пили из горлышка сухое вино, чуть горьковатое, как этот ветерок из степи, доносивший запах полыни.

- Ну а как дела с твоим Манхэттеном? - спросил я вдруг. - Больше не мечтаешь купить его?

- Это как же?! - едва не подскочил он. - Я за этот долбаный Манхэттен почти одиннадцать лет отсидел! И чтобы я?!..

Он расстегнул брюки и показал зашитые у пояса двадцать долларов.

- Вот! Я всегда готов! У меня всегда будут при себе двадцать баксов на Манхэттен. И я его куплю, пусть он уже будет называться по-другому!

С тех пор я видел Алика редко. Он кое-как перебивался заработками журналиста, но неоконченное высшее ему сильно мешало. Он просиживал штаны в какой-то заводской малотиражке, получал гроши, попробовал спекулировать, как прежде, валютой, но его слишком хорошо знали, что весьма затрудняло ему жизнь. Позже он кое-что нажил, используя природные таланты афериста, но вот пришла перестройка, и вписаться в неё он никак не мог. В последнюю встречу он жаловался мне: