Купавна - [88]

Кому ж еще, как не ему, знать, какой была ее мама в те далекие годы.

Часть четвертая ЕСТЬ И ТАКАЯ ПАМЯТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Светлана Тарасовна написала мне:

«…Приболел Николай Васильевич. И у меня болит душа за него. Он стал для меня точно кладезь с живой водой. И трудно без него по вечерам. Все думаю: вот сейчас откроется дверь, войдет он, поразительно застенчивый с той поры, как в его руке оказалась фотография моей мамы.

Николай Васильевич не говорит со мной о моей маме, но в его рассказах о молодости, о прошедшей войне за каждым словом видны судьбы людей, которых разбросала война по разным сторонам света, а у кого и жизнь отобрала…

Мне слышится голос Николая Васильевича из его детства: «Кулаки у Степы Бездольного — бык не устоит. Но он не применял силу свою во имя зла. Наши с ним воинственность, мужество и воля были устремлены на защиту справедливости. Мы всегда думали о том, как сделать человека еще счастливее, духовно богаче и красивее. И я ничуть не ропщу на прошлое нашей юности, когда мы отдали должное красноармейской службе, а не бегству в тайгу за золотом». Он сказал так, но не упомянул имени моей мамы, не упрекнул ее в измене. Но я поняла: он думает о ней. Чутьем и догадкой сознаю: они продолжают любить друг друга, и со мной происходит такое, будто я листаю волшебную книгу, в которой разговаривают живые с мертвыми.

Я вижу, как улыбается моей маме Николай Васильевич одними глазами, и лицо его от этой искрящейся улыбки становится необыкновенно привлекательным и даже прекрасным. И будто мама приготавливает ему крепкий горячий кофе. Она вся в заботе о нем, не сводит с него влюбленных глаз.

И я возле них. Он подхватывает меня, малышку, на руки, широко улыбается мне, открывая зубы цвета осеннего палого листа. Это оттого, что он курит махорку. Но зато как сохранил Николай Васильевич звучность и полноту голоса и зоркую твердость взгляда! Свое тело он держит прямо и бодро, позавидовать можно… Но отчего он вдруг произносит: «Пусть в человеке находится хоть сто относительно средних, отведенных ему от рождения природой жизней, однако всему существует предел: раны и увечья дают о себе знать — это напоминание о смертном часе»?..

И все же, даже произнося подобные слова, Николай Васильевич остается оптимистом: «До встречи с тобой, моя Купавна! У меня есть только «вчера» и «сегодня», но я всегда знаю: должно прийти и «завтра». Оно придет. Захочется взять небо в ладони, чтоб испить его голубизну, затем хорошо будет размашисто ткнуться в родную землю, отдать ей свое тепло и навсегда замолкнуть!»

Жестока у него болезнь сердца. Николай Васильевич не говорит об этом, а я чувствую его боль. Но он невероятно цепок. И когда я думаю о нем, ранее не подозреваемая сила появляется и во мне. Я готова ради спасения этого человека пожертвовать своей жизнью, отдать ему все тепло своего сердца и навсегда замолкнуть».

Написал мне и Градов:

«…Бродит по земле всякое зло. Знаешь, что на прощание сказала мне Клавдия Поликарповна? «Злые руки производят иногда дорогие вещи. Наверное, так было и со Светочкиным медальоном. Благо наконец-то он попал в добрые руки. Скажите ей, пусть она хранит его, ведь он послужил добру».

Что ж, это, пожалуй, так. Медальон — порождение рук Шкреда. Однако его поделка, причинив зло многим людям, особенно Владимиру Иннокентьевичу, послужила и добру: я теперь знаю — Светлана Тарасовна дочь Шкреда, но я смотрю на нее как на свое родное дитя. Добром поминаю твоего Ястребка — Тараса Шатайко и его матушку…

Злые и добрые дела!.. Зло не надломило мою душу, живет добро. Намного добрее стал я смотреть на людей, побывав в доме Колосковых. Должен сказать, что ехал я в Суздаль с большим нежеланием увидеться с Агриппиной Дмитриевной. Хотелось наяву повстречаться о красноармейским прошлым, поплюхаться в речке Каменке или Нерли. В этих речках купались мы не раз, когда приезжали в гости к Ивану Абрамовичу Назарову, побывали в его домике. Но пришлось уступить настоятельной просьбе Светланы Тарасовны. И теперь не жалею. Как говорится, программа перевыполнена, все улеглось по полочкам: побывал и на Каменке, и на Нерли, поклонился могилке Ивана Абрамовича, побродил по улицам похорошевшего города, а уж то, что пережил в доме Агриппины Дмитриевны… Полагаю, ты понимаешь меня. Остается лишь выразить к тебе горячую просьбу: не оставляй, пожалуйста, без внимания женщин в этом доме, очень, дружба, прошу тебя!

Земной поклон чудесной женщине Марии Осиповне Огородниковой. Пусть богатеет земля такими людьми. Благословляю случай, не без нее проливший свет на мое прошлое (только ли на мое?!). Что ж, все мы во власти случая. И бесконечно прав Александр Грин (с удовольствием недавно прочитал его рассказ «Лебедь»), который сказал: «Все в жизни происходят случайно, но все цепляется одно за другое, и нет человека, который в свое время вольно или невольно не был бы, бессознательно для себя, причиной радости или горя других».

Благословен будь и дом Колосковых, и тот незабываемый вечер нашей встречи в нем!»

Впрочем, Дружба не совсем точен: у Колосковых мы провели не вечер, а всю ночь никто не сомкнул глаз. Когда среди нас, по выражению Градова, все улеглось по полочкам и был накрыт поистине праздничный стол, я опьянел не столько от вина, сколько от восторженных возгласов, особенно от слов Салыгина, который, вскочив на стул посреди комнаты и выразительно жестикулируя, изрек в сторону Огородниковой: