Купавна - [48]

— А и тянуть нечего. Уверен, пойдет он теперь на поправку.

Николай Васильевич стал рассказывать о том, что произошло в доме Оверченко:

— Уложили мы с Мариночкой Остапа в постель. Сами поодаль сели, пригорюнились. Не до разговору нам… Ну я возьми да и включи радио. И вдруг — песня: «В степи под Херсоном высокие травы…» Та самая песня про Железняка, которую каждый школьник в наше время пел. Остап, как услышал такое, привстал с кровати и все глядит и глядит на меня. Я к нему: «Чуешь, Остап?!» Глаза у него все осмысленней и осмысленней. А потом как закричит: «Микола, ты?!» Что тут стало!.. Обнимает меня до удушья, продохнуть не могу… Удивительно!..

Я не совсем к месту заметил:

— Закономерно! Я слышал, такое явление медики называют деменция, то есть результат сильного стресса.

Очевидно, это прозвучало слишком обыденно, вопреки всеобщему торжеству, Градов что-то недовольно пробормотал себе под нос, и все остальные, даже Маричка с Павликом, поглядели на меня осуждающе: этакая невыдержанность, суется с какими-то непонятными словами, когда речь идет о более существенном и важном! И даже в прищуре глаз Веры Павловны, обращенных ко мне, мелькнула ироническая искорка.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Из тетради Н. В. Градова

«Первомайское утро выдалось тихим. Ясное небо сулило хороший денек, если бы не глухо и властно доносившиеся справа по фронту звуки артиллерийской перестрелки.

Я вышел из сарая вслед за Перепадей, чтобы поторопить Степана к накрытому праздничному столу. Но, услышав тяжелый гул в воздухе, застыл на месте. К нам приближались три девятки немецких бомбардировщиков.

Степан стоял в сторонке, жмурился, поглядывая в небо. Я подошел к нему, тоже не сводя глаз с самолетов, стараясь хоть приблизительно определить, идут они на нас или держат другой курс.

— Как думаешь, будут бомбить? — нерешительно спросил я Степана.

— Спроси их! — сердито бросил он и, помолчав, добавил: — Только вчера, под вечер, кружила тут, над нами, их «рама». Могла обнаружить…

С тревожным чувством, которое заронил в меня Перепадя, я продолжал слушать нарастающий гул вражеских самолетов.

— В укрытие! — вдруг подал команду Степан. Самолеты с ходу вошли в пике на домишки внизу, перед нашей высоткой, и на пехоту в них.

Налет был жестокий. После первой же серии сброшенных бомб умолкли все наши зенитки, а в пике входили все новые и новые самолеты. Стены домов, точно карточные, разлетались в разные стороны. От деревушки вскоре не осталось и следа. Ничто не горело, все было разбросано, разметано. Но, точно заколдованный, невредим остался наш наблюдательный пункт — значит, замаскировались мы удачно. Только чуточку скособочился сарайчик, к которому примыкали вырытые ячейки для наблюдения и ходы сообщения меж ними.

Степан приказал мне направиться в пехоту для выяснения обстановки.

— Уточни с командирами сигналы на случай вызова огня нашей батареи. Договорись, чтобы давали зеленые ракеты в направлении предпринимаемых фрицами атак. — После некоторого раздумья добавил: — Если эти атаки будут… А они, черт их возьми, будут. Попомни мое слово.

Я побежал по ходу сообщения в сторону сверкающей на солнце реки; дым и земляные тучи опали, и она, будто ничего и не бывало, покоилась в берегах.

Времени на выполнение приказа комбата потратил немного и тут же вернулся.

— Потери, стало быть, у них большие? — не совсем спокойно спросил Степан.

— Представь, почти нет, — успокоил я его. — Вовремя умахнули в окопы.

— И ладно! — воскликнул он, потирая ладонь о ладонь. — Пошли во дворец, Бледнолицый Брат мой. Может, успеем еще праздничек отметить.

— Степка, дорогой мой, Великий Могикан! — дал я волю своей радости.

Войдя в наш «дворец», мы диву дались: из-под «королевской» кровати, на которой я вдоволь отоспался, выползла худющая — кожа да кости — охотничья собака. Степан улыбнулся, запросто позвал ее свистом. Собака, вернее всего — английский сеттер, приковыляла к нему, изогнулась, забарабанила длинным хвостом, как метелкой, о голенища его сапог, словно хотела навести на них глянец. Потом, будто убедившись, что не в состоянии этого проделать из-за своей немощи, виновато опустила морду.

— Глянь-ка, она же — кормящая мать! — воскликнул я, обратив внимание Степана на ее истощенные, свисающие соски.

— Ясно, — ответил он. — Выкурили ее, видать, фашистские бомбы. Эх, мамка-мамка! Где ж твои детки?

Она заскулила, устремив на нас ярко-рыжие глаза, точно хотела сказать: «Вы живы, а у меня беда непоправимая. Помогите мне!»

Степан погладил ее меж длинных ушей, взял со стола кусок хлеба, бросил ей:

— Подкормись, коли в живых осталась… В общем-то, правильно сделала, что пришла к нам. Мы, англичаночка, люди нелихие. Только вот скажи на милость: отчего твои земляки — англичане рыльца свои припрятывают от войны, что лис в пух, второй фронт никак не хотят открыть? А нам ведь несладко!.. Молчишь? Вижу, стыдно за Черчилля, хитрит, бестия… Да что это я? Ведь это не твоего собачьего разума дело. Ну, давай-давай, ешь спокойно, не отнимем.

Кого только не тронет ласка человека! И собака выразила хвостом самую размашистую признательность. И глаза ее не бегали, не прятались, не моргали, а словно говорили: «Спасибо, но как бы хорошо этот хлеб моим детям». Я смотрел то на Степана, то на нее. Почудилось, в глазах собаки копилась непостижимая тоска. И на лице комбата отразилась боль.