Купавна - [44]

В первые месяцы Отечественной наш артиллерийский полк часто перебрасывался с одного на другое направление фронта. В нелегких сражениях с гитлеровцами погибали и командиры, и сержанты, и рядовые бойцы. Сейчас почти о каждом боевом эпизоде говорят как о подвиге. Но в то время мужество и бойцовская стойкость воспринимались просто как выполнение боевой задачи, как исполнение воинского долга. Командир или рядовой боец — все готовы были стоять насмерть на огневом рубеже. Но каково-то расстаться с жизнью вне боя?! И мы очень переживали смерть нового командира нашей батареи старшего лейтенанта Алимара Джураева. Погиб он, прошитый пулеметной очередью из немецкого самолета, когда вел батарею на марше.

Узбек Алимар Джураев любил произносить: «Хорманг!»

— Хорманг! — заключал он, отдавая какой-либо приказ или приказание.

Все знали, что на языке его нации это означало: «Не уставайте!», то есть пожелание успеха в боевой работе. И на могиле Алимара Джураева мы сказали:

— Хорманг!

— Не устанем мстить за тебя, дорогой Алимар! — произнес Степан.

С этим Бездольный и принял на себя командование батареей — на то последовал приказ по полку. Скоро и мне было присвоено звание младшего лейтенанта. Я стал командиром взвода управления батареи. Служба нелегкая: тут и связисты, и разведчики, и вычислители. На передовой комбат чуточку позади меня, мое же место безотлучно в боевых порядках пехоты.

Случалось и комбату находиться со мной в одном окопе, а то и вдвоем пробираться вперед стрелковых рот, чтобы лучше видеть цель и точнее, с наименьшим расходом снарядов вести огонь орудий на ее уничтожение. Тогда я становился и связистом, и разведчиком — глазом и ухом комбата Бездольного.

…Впереди сумрачной стеной стоял занятый фашистами лес. Перед ним блестела речка. От самых ее берегов карабкались на бугор к нам серые, покинутые жителями домишки, притихшие и горестно сиротливые. В них притаились бойцы стрелкового подразделения, поддерживаемого батареей Бездольного. Лишь единственный сарайчик как бы взобрался к нам, на безымянную высоту, где находился наш наблюдательный пункт, и застыл, завалившись на один бок.

По обе руки от нас зеленым дымом, прижатым ветром к земле, клубилась ржаная поросль. Утром она скрывалась в низко стелющемся тумане. Пейзаж — залюбуешься. Но оттуда, из этого тумана, того и гляди, хлынет вражеская пехота. Да и река неглубокая — для танков не преграда.

Степан окинул взглядом дома без крыш, с вывороченными рамами, с оторванными дверьми, нахмурился, сдвинул озабоченно брови, вздохнул глубоко.

— Итак, младший лейтенант: и река, и покинутая деревенька, и наш бугорок — все надо использовать максимально… Так-то, Колька Градов.

Что-то промычал я неразборчивое в ответ, голова гудела от постоянного недосыпания. Всю ночь, до прихода Степана, оборудовали НП.

— Да у тебя глаза как у вареного судака! — заметил Степан и искоса посмотрел на сарайчик. — Что там?

— Всякая рухлядь.

— Пойдем-ка.

Войдя в сарайчик, он пришел в восторг:

— Право, дворец! И даже с царской кроватью — железной, с завитушками и никелевыми бубенышками… Гляди, и трюмо!.. Хлебни-ка из фляги, да и быть по сему. Выпей и ложись. Без тебя с разведчиками и связистами управлюсь. Спи, пока не потребуешься, хоть до завтра. Или забыл, что завтра Первое мая?

Кажется, я проспал весь день и ночь. Проснулся нехотя, будто у себя дома. Потянулся до хруста в костях, сладко зевнул. Подумал о Дусе Гончаренко, которая почему-то приснилась без Регины… Никак не хотелось расставаться со сном. Дуся как бы стояла перед глазами, обращаясь ко мне: «Отвечай, Колька, свою биографию. Отвечай по совести!» Я глядел на девчонку из юности, поражаясь янтарным, матовым цветом ее лица и синевой в золотистом отливе волос. Смотрел на ее малюсенькую руку с хрупкими пальчиками, которыми она зачем-то грозила мне, уходя куда-то вдаль, точно растворялась в зеленой хляби волн ржаной поросли у берега реки, по ту сторону которой находились гитлеровцы.

— А, черт! — выругался я, чтоб окончательно проснуться.

Огляделся: посреди сарая — стол, покрытый неизвестно откуда взявшейся цветастой клеенкой. Глянул в трюмо напротив кровати, обнаружил отражение собственной физиономии: красная, распухшая от сна, нос едва не шире скул…

Отворилась дверь, и, осторожно ступая, вошел радист Перепадя. Он положил на стол дощечку, поставил на нее дымящийся котелок с картошкой и посмотрел на меня задумчиво, словно на что-то решаясь.

— Ты чего, Ося? — спросил я.

Перепадя имя имел заковыристое — Осингкритий. Он отличался неуемной работоспособностью. Его звали для краткости Ося. Он не любил вступать в спор с кем бы то ни было, обычно молчал, лишь произнося в разговоре слово «пустяки». Это слово он произносил, когда ему приказывали включить радиостанцию, и оно означало «Для меня это как два пальца обмочить». Когда окликали, называя по имени Ося, тогда он выражал словом «пустяки» свое: «Вы для меня ноль без палочки, не мешайте работать». Во всем полку не было радиста лучше его. Он умел быстро настроить рацию на нужную волну, надежно войти в связь. Молниеносно выстукивал на ключе, когда работал на стационарной радиостанции.