Купавна - [39]

Старик приближался. Стало видно даже суму на перекинутом через плечо ремне — нищий!.. Здесь?! Однако я скоро разглядел — это на нем кожаная почтальонская сумка.

Подойдя ко мне, он чуть наклонил белую голову: по местному обычаю — пожелать благополучия знакомым и незнакомым. Несмотря на преклонный возраст, у него были проницательные глаза. Я подумал восторженно: «Это и есть то, что хотелось увидеть!»

— Дедусь, ты еще работаешь? — невольно поинтересовался я, прикасаясь к его сумке.

Он посмотрел на меня, не без собственного достоинства:

— А ведь кому хочется подольше прожить, тот и работает. Так и я, без дела не сижу. Принимаю за превеликое удовольствие подменить почтаря. Оно общественному хозяйству на пользу, особливо нонче, когда косовица на Ивана Купалу. Известно, как в такое времечко позарез рабочие руки нужны. Штатный почтарь — на сенокос, а мне — благо: косточкам моим как-никак разминочка надобна… И еще сказать тебе, добрый человек…

Со стороны детского сада донеслось щелканье. Старик живо посмотрел туда, весельем зажглись его глаза.

— А так-так, бусел![1] Не давай обижать деток. — Он взметнул взгляд в небо, где, то снижаясь, то вновь скользя ввысь, парил над дубом степной орел. — Ить, разбойник! Не поживиться тебе буслятками. Не таковский там папаша, в обиду не даст… — И посмотрел на меня, довольно тряхнув головой. — Славная птица, что люди — в паре живет. Очень пользительная и разумная. — Он разговорился: — Ить и дуб-то вымахал могуче! Досталось бедолаге… Посадили мы дубочек тот сообща: Климушка Лепетюхин, светлая память ему, да и Василию Ивановичу Градову также. Ну, а я покуда жив еще. То ж и говорю, слышь: хата там стояла Василия Ивановича. Мудрый был человек. В самом Херсоне газеты печатал, а семья тут проживала… О чем, бишь, это я говорил?.. Ага! Стало быть, у нас так заведено с века в век: у кого народился ребеночек, ежели мальчик, то у окошка хаты старики дубочек высаживают, чтоб, значится, вырастал он, ребятеночек тот, могучим как дуб. Ну, а ежели девочка, то березку высаживаем, чтоб росла пригожей… Значит, посадили мы с Климкой тот дубочек, когда у Василия Ивановича сынок Миколушка народился. Сгорела в войну хата Градовых, а дубок выстоял, не дался огню. И по сей день красавцем стоит. И пристанище буслу дал. И сынок Василия Ивановича не забывает родного местечка своего, где на свет появился…

Я хотел сказать, что Николай Васильевич приехал со мной, но старик продолжал:

— Климушка, слышь, хату Василия Ивановича запалил. Ужас сколько немцев тогда погорело. Слава Климушке Лепетюхину!.. Вечная память Василию Ивановичу и жене его Агнии! Убила их бомба фашистская. Климушка потому, в отместку, и немцев пожег в хате.

Старик говорил так, словно бы сам горел, и казался теперь не седым, а пепельно-желтым. И голова его начала трястись, однако голос не потерял звонкости, хотя и сделался немного по-детски тонким.

— Эвон и внучок катит! — прикладывая козырьком ко лбу коричневую и жилистую от старости руку, воскликнул он. — Молодцом, толк в хозяйстве знает, не гляди, что молод. Кандидат по наукам в сельском хозяйстве! — Он многозначительно ткнул пальцем себе в грудь: — Нашенского роду! Только побашковитей, аж два института прошел.

Взвизгивая тормозами, к нам подкатила «Волга» цвета спелого пшеничного колоса. Из машины не просто вышел, а живо выскочил, точно колобок, низкорослый человечек с крупной головой и лицом, какое может быть у младенца, не тронутым ни единой морщинкой.

— А что там, Свиря, колосок грозой не прибило? — встретил его старик и, не дожидаясь ответа, обернулся ко мне: — За пшеницей ноныча, как за дитем малым, глаз да глаз нужон. Какой денек зеву дашь, зернышко драгоценным жемчугом и падет на землю, испробуй его потом взять. Оттого Свиридушка на пшеничных полях и днюет. А минувшей ночью, что солдат на посту, и век не смежил. Оно так, дитятко, не закрывай зеньки, когда лихо к тебе крадется.

Зорко прищуренными глазами старик повел по мне, будто хотел спросить, а так ли, как он сказал, я поступаю.

И кто-то невидимо присутствующий рядом с ним подступил ко мне, взял за горло. С захлестнувшим сердце волнением в голове моей пронеслось: «Ты, дитятко, как углядишь, что смередушка крадется к тебе, то ни в каком разе не закрывай зеньки…» Что это?.. Кто так говорил?

Я вдруг перестал видеть перед собой старика. Там, где он стоял, привиделся Ястребок, тот молодой партизан, беспокойная память о котором привела меня сюда, в степь под Херсоном, но к могиле которого я пока не успел доехать… Вероятно, я об этом что-то сказал, потому что услышал в ответ:

— А хорошо, что помнишь!

Старик взял меня за руку. При этом его сочувствии у меня сразу отлегло от сердца.

— Добро, добро, милый! — между тем кинул старик внуку.

Либо от его похвалы, да при постороннем, незнакомом ему человеке, или от моей заминки; а может, и от чего другого, каких-то своих раздумий, схожих с моей памятью, внук покраснел и неловко затоптался на месте.

— Добрый день! — неожиданно густым, точно из груди великана вырвавшимся басом поприветствовал он меня. — Я Цырулик… Свирид Карпович Цырулик.