Культурный слой - [22]

Только Валер Николаевич всё не появляется. И завтрак никто не несёт. И в центре ни души. И за окном высятся городские громады — где же родная НИКовская глушь? Да и я не в аскетичной палате, а в квартире. В своей. У меня есть квартира. И я — это я.

Сердце зашлось, забилось, перед глазами помутнело; я рухнул на диван, не чувствуя ног. Память очнулась, накатила безумным хороводом: малосвязные, обрывочные вскрики, какие-то слова, стоны, шлюхи, никогда не любил клубов, шумно, басы давят на уши, ничего уже легче — ещё затяжку, девка за руку уцепилась — прочь иди! А ну прочь, хочу смотреть, как наша тень по облакам летит. Люблю самолёты… правда, облака похожи на перину? Вот отсюда, сверху и вблизи. Или на снег. Крылья дрожат — страшно: куда уползла, тварь, а ну, ко мне! Целуй! Гранада, Андалусия… Хватит!

Не знаю, что случилось со мной в тот день. Отчего я вдруг забыл десять лет разудалого разгула и увидел в зеркале просто очередного клиента, который себя запустил и которому нужно помочь? Может быть потому, что новая моя оболочка совсем уж сгнила и сползла с крепкой ещё сердцевины, как верхний слой с луковицы. Не знаю, судить не берусь, но спасло меня только это. И странно теперь рассуждать со стороны о себе самом как о ком-то далёком, едва ли важном. Думать о себе как о любопытном образчике поведения представителя человеческого рода, попавшего в необычные обстоятельства. Ничего удивительного нет в том, что, оставшись при деньгах и без работы, никогда не живший обычной жизнью, не связанный друзьями, семьёй, обещаниями, делами и всеми теми тонкими, почти незаметными связями, которые удерживают обыкновенно человека от того, чтобы упасть в грязь, гниль и прах, равно как и от того, чтобы взлететь над облаками, вырванный из этой сети, я хватался за любые развлечения и удовольствия. Единственное, из-за чего я ещё держался на плаву, возвращаясь в трезвый рассудок, заставляя себя думать и анализировать — так это желание увидеть мир. Я видел прекрасные ажурные дворцы Гранады, где расцвело небывалой красотой искусство арабов, пёструю и великолепную Сицилию, где сошлась вся Европа, видел гордые замки Шотландии, совсем уже милые и ручные, как состарившиеся львы, видел пирамиды Египта и Америки. Многое я не помню вовсе, спасают только фотографии. Впрочем, теперь уже неважно. Хватит, погулял. Ещё не поздно, я смогу. Ничего, мышцы тянутся и крепнут, дышать уже легче, тремор меньше донимает. Какие-то деньги чудом уцелели, на врачей хватило. Сифилис лечится.

Ничего.

Знаю, должен был умереть! Отставлен от дела всей жизни, выпущен из клетки, как птах, никогда не летавший, уже состарившийся — а что же делать с тобой, лети! Но, раз не умер, то будем жить, Виталька!

XII

Я уже много писал о том, как приводил себя в порядок эти два года. В сущности, ничего нового, всё та же рутина, всё тот же труд, что и обычно; всё те же описания, которыми пестрят мои дневники. Сейчас хочу сказать о другом. Я много думал и раз от раза приходил к выводам простым и очевидным, отчего-то не решаясь излагать их на бумаге, рассказать своему немому исповедальнику. Боялся ли я ошибиться? Боялся слишком рано открыть сокровенные мысли? Так бывало в детстве, когда с разбегу растянешься на асфальте, лежишь, вздохнуть не можешь, слёзы на глазах, и страшно как-то (а вдруг вот так и помрёшь теперь?), но — ничего, обходится, поднимешься, отряхнёшься, повеселеешь, не замечая разбитых коленок. А коленки потом долго заживают, долго-долго присохшая бурая короста не хочет отваливаться от тоненькой, только народившейся кожи. Вот, бывает, не вытерпишь и сковырнёшь её, поддев за отлупившийся край. И тогда, конечно, кожица гибнет, грубеет, желтеет, сочится сукровицей — жди потом, пока под ней нарастёт новая. Так и я, пожалуй, боялся высказать, открыть самому себе волнующие меня мысли. Но теперь — пора.

Сначала вот что — стоит ли жениться? Я ещё достаточно здоров и могу казаться красивым, обаятельным. Я обеспечен и неглуп. Значит, я смогу влюбить в себя девушку, завести семью. У меня ещё могут быть дети и — отчего нет? — я увижу их взрослыми. Одного боюсь — я совершенно не умею жить с людьми. Отлично понимаю, что замкнут на себе. Мой мозг постоянно занят самоанализом, причём довольно поверхностным, когда важны не устремления души, а физиология тела. Есть ли чему удивляться? Всю жизнь главным моим занятием было прислушиваться к тонким изменениям в собственном теле, как прислушивается беременная женщина к своим ощущениям, преувеличивает их, раздувает сверх всякой меры. Так любят порой не такие уж старые и не такие уж больные люди проводить целые дни, судача о том, как именно стрельнуло у них под лопаткой, как трепыхнулось сердце, и уж не щитовидка ли сбоит — отчего ж прям нервы на взводе? На какую жизнь я обреку жену? Что за воспитание дам детям? Живо представляю себе — каждый их шаг мне будет казаться неправильным. В радостном смехе я буду слышать зажатые связки, в беззаботной позе — будущий сколиоз, в топоте и беготне услышу признаки плоскостопия, сощуренные глаза мигом скажут мне о слабом зрении, я буду видеть лысины, прыщи и отёчные лица, я не дам им жить. Но дети будут болезненно привязаны ко мне, супруга же не выдержит намного раньше и уйдёт. Даже предвидя всё это, я всё-таки не нахожу в себе сил сломать собственный нрав, складывавшийся на протяжении десятилетий. Вывод один, сколь ни болезненный он, но сделать его придётся: я должен отказаться от мечты о счастливой семье. Но есть ещё один довод, и он, кажется, играет решающую роль.