Культурный слой - [21]

Я приучил себя к дневнику. Две рукописные странички убористым почерком (мне до сих пор нравится перо с памятью: пиши где хочешь, оно запомнит все движения и повторит все закорючки до последней запятой — ну, разве не чудесная выдумка? Я очень радовался ей в семь лет — тогда запоминалки были редкостью, но у меня она была: весь класс с щенячьей радостью следил, как она в режиме воспроизведения, натужно жужжа, расставив в стороны длинные и тонкие ножки-опоры, повторяет только что нарисованные кривые рожицы. Я любил это перо и приучил себя к дневнику). Каждый раз — две рукописные странички, редко больше или меньше. Вот и теперь пишу, но оттого только, что привык. Сказать мне больше нечего. О чём говорить? Сказать, что моя работа оставила меня одиноким социопатом, которого чураются даже родные? Это ясно без всяких слов, не стоит тратить время. Я с нежностью вспоминаю о своей сестрёнке, об Аньке, когда она была совсем маленькой, как ластилась она ко мне, когда я рассказывал сказки (начал после Зельдмана), но что теперь? У Анны Михайловны Кудельковой своя жизнь, своя семья, и вникать в тонкости моего душевного расстройства ей недосуг. Зато мне обеспечена цветастая открытка мгновенной почтой на новый год и на день рождения с мало меняющимися словами поздравлений. Впрочем, не будь и этой малости, не будь редких наших встреч и разговоров за накрытым столом, возни визжащих и смеющихся Саньки с Женькой, которые опять успели меня забыть и знакомятся по новой, не будь их, добром бы не кончилось. Разбил бы в мясцо рожицу Валерочки Николаича и пустил бы себе пулю в рот, а так…

А так жизнь течёт привычным током, не вынося ни на стремнины, ни на пороги. А теперь, видно, река влилась в море, донесла меня до устья, вот она — единственная перемена, солёная вода. Что ж, я ждал её. Последний рубеж…

Признаться, удивительно, что Ризовская Зинаида Яковлевна решилась подписать контракт, хоть впрочем, её я могу понять: тяжёлый сколиоз, растоптанные ступни, слабое сердце, исключающее любые операции, бляшки холестерина на стенках жил, очень слабое зрение и сын миллионер. Что же, признаюсь, благодарен Зинаиде Яковлевне: она дала мне ещё год. Ещё один год скрупулёзного анализа и тяжёлой работы; понадобилось почти всё моё искусство, чтобы разогнуть спину и почти вполовину улучшить зрение (помню, целую ночь проспорили с Эдиком — блестящим офтальмологом — какой выбрать курс лечения; мне пришлось уступить, но Эдик умница, многое из моих слов услышал и учёл: в итоге зрение почти восстановлено!), заставить сердце чуть меньше трепыхаться и заходиться по любому поводу (о, какое наслаждение было почувствовать вновь прихлынувшую в мозг Зинаиды Яковлевны кровь — колкое, острое чувство, пьянящее и пугающее, как всё великое, обещающее возвращение молодости и жизни! Увы, позвонок удалось вправить довольно поздно, и эйфория сменилась почти полным возвращением к старому).

И всё же благодарен вам, Зинаида Яковлевна, ваше тело стало моей последней работой. Теперь контракты не окупают переноса, мне, старику, не предлагают прежних денег. Но есть одно преимущество: я могу напиться и разбить рожу Валер Николаичу.

XI

И опять сначала. Ходить тяжело, нога приволакивается, перед глазами всё плывёт, движения выходят мелкие, судорожные, беспорядочные. Легко узнать это возбуждённо-воспалённое сознание мозга, когда, как ни шагни шаг, ему, бедняге, всё кажется, что вот сейчас дунет ветерок, да и упадёшь, рухнешь весь, целиком, со всеми своими чересчур длинными руками и ходулями вместо ног. Опять новое тело, опять бороться за жизнь. Впрочем, война уже выиграна: я отлично знаю, что делать. Тупая рутина.

Полуседые, взъерошенные и редеющие волосы, отёчное лицо, мешки под глазами — словом, есть над чем работать. Ну так даром ли я специалист, Виталька? Вот я и решил, что недаром. Ни Валер Николаич, ни его лаборанты-аспиранты-практиканты меня не донимали — оно и к лучшему. Признаюсь, давно надоели — да и что нового они могли мне рассказать? Хорошо бы посмотреть анализы и результаты обследований, потому как они совсем вылетели из головы, но почти обо всём, что стоило знать, догадаться можно было и так. Впрочем, нет, не догадаться — не то это слово. Вывести, понять по тонким признакам. Скажем, сразу ясно, что слишком усердствовать с приседаниями и трусцой не стоит — сердце пошаливает. Значит, разомнёмся — тянем руки вверх, до приятного похрустывания отвыкших от всякого движения косточек, теперь медленно поворачиваемся… так! В другую сторону. Да уж, видно, что постарел ты, Виталька, и из моды успел выйти — теперь бары тебя зовут не обои клеить, а стены подпирать распорками, чтоб совсем не рухнули. Ну да ничего, вытянул же я старика Зельдмана! Кстати, кстати, кстати, — мигом встрепыхнулся застарелый страх. — Что я помню? Нужно проверить. Насколько я — по-прежнему я? Ну-ка: «уронила девушка перстень в колодец, в колодец ночной, простирает лёгкие персты к холодной воде ледяной»… Прочитал. Помню. А ещё? И другое помню, и остальные всплывают из памяти. Страх медленно улёгся.

Так, легкая разминка, теперь нужен завтрак и прогулка на свежем воздухе. Поначалу нужно осторожничать, хоть и не люблю я это. Впрочем, одно преимущество бесспорно: во время прогулок голова не занята ничем и можно неспешно, обстоятельно обдумывать собственные, недодуманные мысли.