Культовый Питер - [46]

Стою на высоком крыльце, между могучими колоннами, чувствую себя старым петербуржцем, дышу историей. Ведь не всегда здесь только студенческая Публичка была. Это Екатерининский институт благородных девиц, как и Смольнинский институт благородных девиц, построенный самим Джакомо Кваренги. Строгая императрица Екатерина II вместо вольного барокко, характерного больше для междуцарствий, для неустойчивого времени интриг и переворотов, утвердила «регулярный», однообразный, устойчивый классицизм — демонстрируя регулярность, устойчивость, неизменность своего царствия, а также монархии и государства в целом. И хотя сама она пришла к власти путем заговора и переворота и даже убийства собственного мужа, законного государя Петра III, тем не менее с дворцовыми заговорами и переворотами ей удалось покончить на все время ее царствования. Хотя народные бунты, как мы знаем, были — то же восстание Пугачева. Но народ — сила темная, на него изменением архитектурного стиля не повлиять.

А теперь на этом крыльце стоишь ты, как продолжение нашей истории.

Итальянская улица

Дворец этот, построенный Джакомо Кваренги, был прозван в народе Итальянским. Кваренги родился в Бергамо, и вся его юность прошла в Италии. Сколько гениальных итальянцев стали знаменитыми русскими архитекторами, принесли тысячелетнюю культуру солнечной Италии в наш хмурый город. И этот дворец Кваренги вскоре назвали в народе Итальянским, и перспективу, уходящую от него, начинающуюся с того берега Фонтанки, назвали Итальянской улицей, как она называется и сейчас.

Эта не очень длинная улица — одна из главных в петербургской культуре, сравнимая по своему значению разве что с Невским. Во всяком случае, по числу «наших мест», определивших нашу жизнь и культуру, Итальянская — самая щедрая. Если это не первая, то уж точно вторая после Невского и проходящая параллельно ему смысловая ось города.

Отходя перпендикулярно берегу Фонтанки, создавая по мере удаления от берега все лучший и лучший вид на Итальянский дворец, Итальянская вскоре растекается в уютную Манежную площадь с красивым сквером посередине. Много раз в своей жизни я сидел в этом сквере, напряженно соображая, как же извернуться, подняться после очередного падения. Сидел, думал — и поднимался. Во всяком случае, поднимался со скамейки и шел, собрав всю волю, в один из домов на этой площади, где в очередной разрешалась моя судьба.

Первое такое здание — старинный розовый Михайловский манеж, в советское время более известный как Зимний стадион. Здесь, на просторной, гулкой, светлой арене, я начинал и, надо сказать, закончил заниматься спортом. Сперва мы сюда пришли с одноклассниками записываться на баскетбол. Разбились на команды, стали играть. Дважды тяжелый мяч попал в мои руки — и неточный пас, потом бросок мячом в щит, и мяч отскакивает мимо корзины. Все! Тяжело дыша, выстраиваемся в шеренгу. С высоты, откуда льется на нас ослепительное сияние, не позволяющее что-нибудь разглядеть там, гулкий голос читает фамилии, и моей среди них нет. Потом, в самый первый раз, я с отчаянием сижу на этой площади, с узелком спортодежды, специально купленной мне бабушкой для этого случая, и боюсь идти домой. «Так на что же я гожусь? Все остальные как-то сумели там зацепиться, остаться — ушел один я. Неужто мне и дальше также быть несчастливее всех?» Нет ничего страшнее таких мыслей в десять лет, когда ты действительно о своей судьбе ничего еще не знаешь!

И вдруг на первом курсе электротехнического института выясняется, что я бегаю быстрее, а прыгаю выше всех моих однокурсников. И Зимний стадион становится моим домом — целых три раза в неделю. «Вот так вот!» — высокомерно думаю я, выходя из раздевалки на гулкий простор манежа, в элегантнейшей, как мне казалось тогда, спортивной одежде. Потом меня начинают гонять, выковывая чемпиона, требуя ради этого все новых жертв, заставляя отказываться от уютных, полюбившихся привычек, в частности от долгого сна. «Ради спорта от всего стоит отказаться!» «Ну нет!» И я выхожу из строя. Это поражение стоит победы — я сохранил себя, не разменял в первой же лавке.

Оставив спорт уже без всякого сожаления и даже с чувством некоторого удовлетворения и превосходства, я тем не менее не раз с удовольствием проходил здесь: это дом «моей маленькой победы». «Мое дело не спорт, — понял здесь я. — Мое дело — слово». И написал об этом рассказ, как из меня пытались сделать «стального». Помню, как я однажды встретил у этого манежа двух молодых красавцев. Одного огромного — Сергея Довлатова, другого хрупкого и изящного — Анатолия Наймана. Было лето, было тепло. Левой мощной рукой Сергей небрежно, но уверенно катил крохотное кресло с младенцем (видимо, дочкой).

— Привет! — сказал Довлатов.

— Привет! Ты куда?

— Я в Летний сад! — сказал Довлатов.

— А я на Зимний стадион!

Быстро, на лету сверкнули слова, даже игра слов, как было тогда принято — все сверкали тогда остроумием, иначе было нельзя. Слова хоть и не алмазные, но вполне пригодные для мемуаров.

Совсем недавно я приметил на углу манежа табличку: «Построен в 1798 году архитектором Бренна. Перестроен Росси в 1823–24 годах». По бокам высоких дверей военные топорики, шлемы, латы. Михайловский манеж. Зимний стадион.