Культовый Питер - [39]

Он, глядя из своего окна через Литейный на подъезд знатного вельможи напротив, написал горестные «Размышления у парадного подъезда» о бесправных крестьянах-просителях, изгнанных из этого подъезда швейцаром. Стихи его навсегда ложатся в память и душу. До сих пор мы говорим о несправедливо обиженных словами Некрасова: «И пошли они, солнцем палимы».

И пошли они, солнцем палимы,

Повторяя: «Суди его бог!»,

Разводя безнадежно руками,

И покуда я видеть их мог,

С непокрытыми шли головами...

На его похоронах плакали крестьяне, рабочие, он был истинно народным поэтом. Был, как писали в газетах, «весь штаб русской революции». На гроб был возложен венок с надписью «От социалистов».

Образ Некрасова, главного народного заступника той поры, хрестоматией и обсуждению как бы не подлежит. Однако в действительности он был фигурой далеко не простой. С таким гневом и отчаянием бичуя эксплуататоров, помещиков, ростовщиков, фабрикантов, он знал, о чем писал: в нем самом в немалой степени проявлялось то, что он так гневно осуждал. Придя в Петербург нищим, из-за расхождения с отцом лишенный содержания и наследства, он силой своего ума и характера сумел стать весьма состоятельным человеком. Ориентируясь в обстановке вернувшегося вдруг к нам капитализма, мы уже понимаем теперь, что богатства одними благими намерениями не создаются. Тут нужны жесткость и расчетливость, и Некрасов этими качествами обладал в высшей степени. Его поместье Карабиха, которое он купил благодаря необыкновенно хладнокровной и продуманной карточной игре, считалось образцовым. А образцовые хозяйства, мы понимаем, мягкостью, а тем более попустительством, не создаются. Все его соратники единодушно отмечают истинно капиталистическую хватку, с которой он вел «Современник», вникая во все тонкости, умело находя то самую дешевую бумагу, то самую выгодную типографию. Иначе бы «Современник», защищающий бедных, сразу бы погиб, и не от зверств цензуры, а от обычной нищеты. Величайший парадокс жизни литературного гения: надо быть тверже и холодней своего литературного героя, который может позволять себе любые страдания, — но сам литератор должен быть осмотрительней, чтобы лирический его герой мог выжить. Без этого нельзя. Мариенгоф пишет, что безудержный Есенин никогда не бил стекло голой рукой, а всегда оборачивал руку салфеткой или полотенцем. Авдотья Панаева, которую «всегда страдающий за людей» Некрасов сделал своей подругой при живом муже, писала о том, что «у парадного подъезда» дома, где жил и принимал Некрасов, постоянно была длинная очередь. Но не из крестьян-ходоков. У «парадного подъезда» Некрасова стояла очередь роскошных карет крупных вельмож, которые ждали, когда Некрасов их примет, и трепетали: не прогонит ли? Он был весьма влиятелен, и от его слова зависело многое.

В шестидесятые годы уже XX века, полные, как и любые шестидесятые, ожиданий и надежд, в этом здании на третьем этаже размещалось издательство «Советский писатель». В каком-то порыве, всеобщем стремлении к совершенству здесь работал самый лучший редакторский штат, равного которому я не видел ни до, ни после. Почему-то самое достойное возникает у нас именно в переходный период. И лучшие книги Шефнера, Конецкого, Битова были принесены сюда и здесь, под сенью Некрасова, напечатаны. Иногда мы с коллегами заходили на второй этаж в большую, барскую, благоустроенную квартиру Некрасова, с чучелом медведя в прихожей, убитого, кажется, лично Некрасовым, тонким и нежным лириком, певцом природы. Мы с завистью озирали его квартиру, вспоминали его стихи, полные страдания... Да-а-а. Живи он под забором — он бы их не написал.

КУЛЬТОВАЯ ЛИЧНОСТЬ: САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН

И такое возможно лишь в Петербурге: всего через несколько домов от дома Некрасова жил другой титан русской литературы — Салтыков-Щедрин! И они дружили с Некрасовым, ходили друг к другу в гости! Два гения на один квартал! Такая «теснота» литературной жизни была в том удивительном XIX веке, в том удивительном Петербурге, который притягивал к себе все лучшее в России и делал из талантливых провинциалов властителей дум. Какая жизнь была тогда — трудно сейчас представить. Салтыков-Щедрин ходил в гости к Некрасову. Их беседы, чтения, споры, даже шутки были драгоценны. А с другого конца Литейного, точнее, с Владимирского, как зовется Литейный после пересечения с Невским, приходил в гости к Салтыкову-Щедрину другой ближний сосед — Федор Михайлович Достоевский. На одной улице, в одно время — три таких соседа! Непостижимо уму!

Посреди двоих великих Салтыков-Щедрин может показаться «ростом поменьше», но прочитайте все его книги — и голова кругом пойдет от того великолепия, что обрушится на вас! «Пошехонская старина», «История города Глупова», «Господа Головлевы», смешные и мудрые сказки, будто не один гений это писал, а несколько совсем непохожих гениев. К тому же он еще был замечательным пианистом и знатоком музыки, автором глубочайших статей о ней, а также знатоком петербургской жизни, знающим каждый район, каждый дом, любой социальный слой, как бы ни казался тот далек от жизни «великого человека», каким можно считать Салтыкова-Щедрина. Сосланный за раннюю свою повесть «Запутанное дело» в далекую Вятку, он сумел благодаря своей энергии и неусыпной честности дослужиться за восемь лет до должности вице-губернатора! И сюда, в скромную по тем временам квартиру на Литейном, приходили не только его коллеги, но и знаменитые инженеры, врачи, и каждый мечтал получить от Михаила Евграфовича что-то чрезвычайно важное для себя. Могущественный министр внутренних дел Лорис-Меликов не считал для себя унижением приехать за советом к Салтыкову-Щедрину. И это при том, что Салтыков-Щедрин официально считался писателем опасным, преследуемым, главарем «банды революционеров». И все, кто у него был, с восторгом и трепетом вспоминают его рычащий бас, переходящий в кашель. Двумя этажами ниже, в огромной квартире с зимним садом, жил петербургский градоначальник генерал Трепов и всячески порывался в гости к писателю, но тот спокойно отверг «столь высокую милость». Приходил сюда великий врач Боткин, и они с Салтыковым-Щедриным не только говорили о медицине и литературе, а еще замечательно музицировали (Салтыков-Щедрин — фортепиано, Боткин — виолончель) и свободно исполняли Моцарта, Гайдна, Бетховена! И люди столь разносторонней культуры и талантливости не считались тогда чем-то исключительным, их немало было таких, среди дворян это считалось почти нормой. Его рисовали Ярошенко и Крамской — и какой человек смотрит с портрета, какая сила в развороте плеч и даже в буйной бороде, какая страсть и какой ум в этих чуть выпуклых глазах! Вот такие люди жили когда-то на Литейном!