Культовый Питер - [22]

В школу я ходил мимо высокого белого храма — огибая ограду, воспринимая храм почти так же, как и другие дома в полутьме раннего часа перед началом занятий. Храм белел, поднимался, когда я приближался к нему. Неказистая наша школа была сразу за ним.

Улица, по которой я шел, огибающая собор и выходящая на Литейный, называлась улицей Рылеева, а раньше она называлась Спасской. Спасской она была из-за выстроенного здесь Спасского собора лейб-гвардии Преображенского полка.

Помню счастливый морозный, солнечный день. Отец встретил меня из школы, мы выходим к храму. И я впервые замечаю, как он красив. Наверное, потому, что это день счастья и все чувства обострены. В тот день я впервые, после хмурой полосы невезения в первом классе, почувствовал, что могу, получил первую пятерку — а тут, не давая моим восторгам угаснуть, прекрасный, на фоне синего неба, белый храм.

В тетрадке моей: «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» — и красная пятерка чернилами. Перо чуть зацепилось за волокно бумаги в листе и брызнуло — брызги эти помню как сейчас.

— Молодец! — Высокий, крепкий отец рядом, рука его на моем плече полна силы. — На лыжах пятерку догнал!

Мы смеемся. Идем вдоль ограды.

— Видал, стволы трофейных пушек! — Отец показывает на сизые от мороза чугунные столбы, соединенные свисающими цепями. — Захвачены преображенцами, а это их церковь полковая.

— Захвачены? В эту войну? — морща лоб, изображая понимание, произношу я.

— Ха-ха-ха! — Отец хохочет, откидывая голову. — Что ли, не рассказывали еще вам?

Я молчу обиженно. Мог бы и сам рассказать. Все время его нету. Вот не было почти два месяца — потому и пришел меня встретить.

— Эх, товарищ Микитин, и ты, видно, горя немало видал! — произносит отец свою любимую присказку, сочувственно сжимая мое плечо. Я чувствую горячие слезы на щеках, они быстро замерзают, скукоживают лицо. — Преображенский полк еще Петр Первый создал! — бодро произносит отец. — А пушки эти турецкие захвачены в войну 1828 года! Целых сто два ствола! Не трогай!

Но восклицание запаздывает — я, сняв варежку, глажу тремя пальцами сизый ствол — и кожа прилипает, примораживается, не оторвать. Отец быстро становится на колени, горячо, с клубами белого пара, дышит на то место, где пальцы прилипли. Потом дергает мою руку. Содралось! Медленно проступает кровь.

— Ничего! — быстро придумывает веселый отец. — Это ты как будто вместе с преображенцами сражался, пострадал от турецких пушек, кровь пролил! Ты преображенец теперь!

Смеясь, мы идем вдоль ограды. Деревья розовые, пушистые. Сейчас таких морозов почему-то уже нет.

— Да, пушки стр-рашные! — говорит отец весело. — Помню, мне говорили названия их. «Гнев аллаха»! — Отец как бы в ужасе таращит глаза. — «Дарю только смерть».

Прекрасный белый собор возвышается над ужасом, уходит в синее небо, дарит блаженство и покой.

Потом отец стал приезжать все реже, а потом и совсем не приезжал — постоянно жил на своей селекционной станции возле Гатчины, и, судя по нервному поведению мамы, жил не один. Отчаяние поселилось в нашем доме и перекинулось в школу. Все мои успехи там вдруг рассеялись, одноклассники и учителя все холодней, все небрежнее обращались со мной: уж я-то чувствовал это!

Помню самое отчаянное утро. Я с трудом шел. Впереди поднималась огромная туша Преображенского собора. Я вспомнил ласковые слова отца: «Ты преображенец теперь!» — и на глаза навернулись слезы. Какой я преображенец? Я даже в школу боюсь идти! Наверняка опоздал уже, что повлечет новые издевательства! Ну хоть бы кто-то помог мне! Я вышел на широкую, светлую площадь перед собором. И глаза мои прыгнули наверх, к циферблату под куполом. Стрелки показывали без пяти девять! Я успевал! Вот она, помощь. Я весело вбежал в школу, и все улыбались мне. И беда рассеялась.

И после этого всегда, когда я просил и заслуживал этого, Преображенские стрелки дарили мне пять минут, чтобы «оправиться», как в армии говорят. И никогда я не был так глуп и нахален, чтобы просить десять, двадцать минут — от такой наглости, небрежности, расхлябанности всякая помощь рассеется как дым! Все главное я понял, почувствовал, выстрадал здесь.

Ленинград, где мы возникли после войны, сперва казался тесным и стиснутым, лишенным неба, почти не видного за высокими крышами. «Теперь у тебя будет не природа, а дома. Пойми их!» — такую задачу поставил перед собой я, старательный мальчик, страдающий неизвестно ради чего, не умеющий даже сотворить внятной фразы. Но просто антенна между крышами — хлипкая, но реальная (значит, можно по ней пройти?) — наполняла душу ужасом и восторгом. Рябых солнечных отражений высоких окон по асфальту двора, узкого вертикального луча на отполированном сиденье стула с оставленным мотком шерсти, как бы дымящимся, вполне хватало мне для того, чтобы почувствовать день полным, а себя — счастливым.

Мой дом в тихом, респектабельном Саперном переулке предстал передо мной огромным таинственным замком. Даже в нашей квартире были какие-то загадочные темные тупики, обрубки коридора, недоступные ниши — антресоли под самым потолком. Мне снились сны, что там живут какие-то люди и спускаются по ночам.