Культ некомпетентности - [34]

Таким образом, соискатель получает что хотел, промаявшись с семнадцати до двадцати семи, а то и тридцати лет, пройдя шестнадцать экзаменов и конкурсов. Он никогда не работает в одиночку. Весь двенадцатимесячный срок между экзаменами он работает строго по программе с целью задобрить то одного, то другого преподавателя, подстраиваясь, подлаживаясь под их взгляды, под их мнения, идеи, причуды, пользуясь их поддержкой, двигаясь по заданному ими направлению. Соискатель не знает, не должен и не хочет знать — такое знание опасно, — привыкает не знать, что думает он сам, что он представляет собой, что ищет и желает найти и кем бы он сам мог стать. Он займется всем этим после тридцати.

Личности не дают проявиться до того самого момента, после которого становится слишком поздно, чтобы она смогла проявиться, — таково правило.

Откуда же это неистовство? Откуда эта экзаменомания? Как вы и подумали, прежде всего это просто данденомания. Данден упрямо твердил: «Хочу судить, и всё тут». Профессор с определенного возраста очень любит экзаменовать других. Именно экзаменовать, а не учить. И это естественно: когда он преподает, другие оценивают его, когда экзаменует, он оценивает других. Второе всегда предпочтительнее. Пахать изо дня в день и знать, что тебя экзаменуют, оценивают, обсуждают, проверяют, что над тобой слегка подтрунивает аудитория — с годами это становится всё обременительнее. А вот экзаменовать других, восседать в качестве судьи, ничего не создавать, только критиковать, вмешиваться, лишь когда испытуемый сбивается, ставить ему это в вину, более того, весь год заставлять другого испытывать целительный страх перед надвигающимся экзаменом, взывать к вам о помощи, страх прогневить вас, очень приятно и с лихвой компенсирует тяготы профессии. Экзаменомания наполовину объясняется боязнью, когда тебя экзаменуют, наполовину — радостью, когда экзаменуешь ты.

Всё это так Но есть и другая причина. Любителей принимать экзамены сильно тревожит раннее рождение и развитие самобытного ума. Они боятся самоучек, боятся тех, кто претендует на независимость мышления, занимается самостоятельными поисками в двадцать пять лет. Им хочется опекать молодое дарование как можно дольше, держа его на помочах до тех пор — позволю себе пошутить, — пока его ноги в конец не атрофируются. Определенный смысл в этом есть. Самоучка, сознательно выбравший такой путь, чаще всего горделив и тщеславен и, желая мыслить независимо, презирает чужие идеи. Но правда и то, что именно среди самоучек находятся умы решительные, смело штурмующие прежде недоступные области знаний. Вопрос в том, что лучше: смотря сквозь пальцы на дурных самоучек, сохранять и пестовать перспективных или, ставя препоны на пути худших, одновременно губить лучших? Я обеими руками за первое решение. Лучше постепенно давать дорогу всем, памятуя, что оригиналы дурного пошиба с пути всё равно собьются, и пусть. Умы же действительно самобытные, развиваясь свободно, проявят себя в полной мере.

Но тут — обратите внимание, как дух демократии проникает повсюду, — встает вопрос о численном соотношении. «В десять раз больше оригинальничающих, — возражают мне, — которых мы спасаем от них самих, принуждая к порядку, чем людей действительно самобытных, которым мы, возможно, и подрезаем крылья».

В вещах духовных количество никакого значения не имеет, отвечаю я. Один загубленный самородок не могут уравновесить десять дураков, которым помешали сделаться еще дурее. Один самородок во сто крат перекроет вред от десяти дураков, получивших относительную свободу.

Ницше очень хорошо сказал: «Современное образование заключается в том, чтобы душить исключение в угоду правилу и направлять умы по привычной колее». Современное образование поступает опрометчиво. Я не говорю, что надо делать наоборот, — отнюдь. Не его задача — заботиться об исключительном и служить ему повивальной бабкой. Исключительное рождается само и не нуждается в потворстве. Но современному образованию не следует страшиться исключительности и всеми правдами и неправдами — чаще всего неправдами — выкорчевывать в учениках то, что не подпадает под общую норму.

Образование должно получать от посредственности всё, что только возможно, но должно и в полной мере уважать самобытность. Ни в коем случае ему не следует выдавать посредственность за самобытность, не следует и самобытность низводить до посредственности.

Что для этого нужно делать? Подумать, прежде чем вмешиваться, а иногда и вовсе не вмешиваться.

Сегодня до невмешательства и даже до очень осторожного вмешательства очень и очень далеко. Так, всё, что придумали для обеспечения компетентности, на деле способствует её полному искоренению. Успешно прошедшие экзаменационное сито — по сути, жертвы экзаменационной системы — обладают знаниями, хорошо подготовлены, отлично натасканы, но они некомпетентны в интеллектуальном и — часто, хотя с годами всё реже, — моральном отношении.

С точки зрения интеллектуальной они зачастую не способны на инициативу. Активная работа ума у них приглушена, задушена, задавлена. Если раньше они её демонстрировали, то теперь нет. Они до конца своих дней останутся орудиями чужой воли. Их многому научили, но прежде всего научили интеллектуальному послушанию. Их ум находится в подчинении. Они — идеальные шестеренки, хорошо прилаженные, отменного качества приводные ремни. «Разница между романом и драмой, — говорил Брюнетьер, — в том, что в драме герой действует сам, в романе же его поведение определяют события». Не знаю, так ли это. А вот о чиновнике можно сказать, что чаще всего сам он не думает, думают за него.