Куликовская битва в свидетельствах современников и памяти потомков - [25]

О возникновении «Сказания о Мамаевом побоище» не ранее конца первой трети XV в. свидетельствуют и ссылки автора на рассказы очевидцев: «Се же слышахом от вернаго самовидца, иже бе от польку Владимира Андреевича»[287]. Об использовании воспоминаний дружинника серпуховского князя свидетельствует и сам характер описания битвы. Данный источник не знает подробностей напряженного фронтального столкновения русских и ордынских воинов, но много внимания уделяет заключительной атаке засадного полка, возглавляемого Владимиром Андреевичем. При перечислении воевод в русских полках автор «Сказания о Мамаевом побоище» называл одного-двух, очень редко — трех воевод, а в полку Владимира Андреевича он привел имена пяти воевод. Такое внимание к полку серпуховского князя должно объясняться характером сведений, которыми обладал «самвидец». В итоге Р. Г. Скрынников пришел к заключению, что «в основе своей памятник был составлен в Троице-Сергиевом монастыре в первой трети XV в., а свое же окончательное литературное оформление получило много позже», в конце XV в.[288]

Исследования А. Е. Петрова показали, что в «тексте "Сказания…" обнаружены следы первых разрядных документов и "Повести о походе Ивана III на Новгород в 1471 г."»[289], а также тот факт, что «Сербская Александрия русской редакции оказала существенное влияние на текст "Сказания о Мамаевом побоище"». Это влияние отмечается в тех фрагментах, которые присутствуют во всех основных вариантах «Сказания», а значит, восходят к первоначальному тексту повести»[290]. Особо исследователем рассмотрен литургический контекст «Сказания», который позволяет «глубже осознать механизм и практику появления в тексте средневекового памятника целого ряда очевидных несообразностей и ошибок, а также некоторых сообщений, традиционно воспринимаемых в качестве достоверных исторических фактов…»[291]. Солидаризируясь со словами И. В. Поздеевой о том, что «…не только вся сумма христианских догм, но и положения официальной идеологии, вырабатываемые в узком кругу церковных и светских верхов русского общества, доводились до народа в основном во время богослужения — т. е. через литургические тексты»[292], А. Е. Петров высказывает важное наблюдение: «Существует и другая сторона этой проблемы: когда литургический контекст, а именно — обращение к традициям православного богослужения, глубоко укоренившимся в образе мыслей и жизненном укладе людей, принадлежащих к самым различным социальным, имущественным и образовательным слоям русского общества, на фоне которого разворачивается действие "слова" или "повести", — позволяет автору донести до сведения достаточно широкого круга читателей и слушателей те основные идеи произведения в доступной и понятной форме»[293].

Анализ источников заимствований в «Сказании о Мамаевом побоище» приводят А. Е. Петрова к следующим выводам. Во-первых, «на рубеже ХV–ХVI вв. и "Сказание" и "Александрия" составляли единый лицевой сборник»[294], а «тексты богослужебных вставок несут в себе отпечаток норм Иерусалимского устава, распространение которого, как известно, связано с деятельностью митрополита Киприана и его последователей». Данные наблюдения позволяют «рассматривать "Сказание о Мамаевом побоище" в комплексе с другими памятниками публицистики и идейной мысли второй половины XV — начала XVI ст.»[295]. Во-вторых, есть основания полагать, что «первоначальный вариант, "Сказания", восстанавливаемый из различных вариантов Основной редакции, создавался не частями, в разное время, а сразу, в одном месте, с использованием знакомых автору исторических повестей и документов. Эти повести и документы отразились с анахронизмами, где перед нами предстает наслоение одного пласта исторического сознания на другой»[296].

Основываясь на совпадениях текста памятника с текстами Софийской I летописи старшего извода, летописных сводов 1477 и 1479 гг., Б. М. Клосс предположил, что автор «Сказания о Мамаевом побоище» опирался на построенную из этих компонентов общерусскую основу Вологодско-Пермской летописи или, более вероятно, на бытовавшие в русской книжности выборки из указанной общерусской основы Вологодско-Пермской летописи. Предположение об использовании в «Сказании» именно выборки из летописного источника позволяет объяснить ошибки в имени и титуле коломенского епископа, благословившего Дмитрия Ивановича и русских князей на сражение (что было следствием путаницы в приурочении недатированного известия), а также в имени литовского великого князя (в силу своего выборочного характера летописный источник «Сказания о Мамаевом побоище» мог не содержать известия о смерти Ольгерда в 1377 г., поэтому составитель посчитал, что Ольгерд был жив в 1380 г., и вставил его имя в свое повествование).

Поскольку общерусская основа Вологодско-Пермской летописи сложилась в конце XV в. при дворе сарайского и подонского епископа, можно предполагать, что ранее этого времени памятник не мог быть создан.

Кроме того, развивая наблюдения А. Н. Насонова и С. Б. Веселовского, Б. М. Клосс полагает, что «уточнить датировку "Сказания о Мамаевом побоище" помогает одно место в его тексте, где по существу делается попытка прославить род Сабуровых». Как полагает исследователь, идеи прославления рода Сабуровых могли реализоваться «только после 1505 г., когда Василий III женился на Соломонии Сабуровой и, тем самым, Сабуровы породнились с великокняжеской семьей. Этот брак был расторгнут в 1525 г., а Соломония пострижена в монахини». Соответственно, Б. М. Клосс делает вывод, что «Сказание о Мамаевом побоище» «могло быть создано только в промежутке между 1505 и 1525 г.»