Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика - [4]
Этих писателей прежде всего пугает темп городской жизни, городская динамика. Этот темп— показатель того городского напора, той городской «экспансии», которая ненавистна кулацкой деревне. Динамика городской жизни положительно приводит их в отчаяние.
Эта боязнь иногда принимает анекдотические формы, как например в стихотворении Орешина «Трамвай». Он наблюдает спешащую выходящую публику и думает: «Куда им, чтобы посидеть, вьюга под трамваем воет, как медведь». И уж настоящий вопль в его «Отдыхе»: «Хорошо средь лесов и полей отдохнуть от неласковых дней и от шума больших городов, и от звона железных оков».
Как далеки эта любовь к природе и ненависть к городу от идиллического руссоистского представления о них некоторых горе-критиков, порочащих марксизм. Думаю, что на одних разговорах о талантливости и богатстве фольклорных образов нашим Полонским больше ездить не придется. Придется кое-что додумать.
Горе-любители талантливого пейзанства не дали себе труда разглядеть в этом творчестве оскаленные клыки озлобленного кулачья, эпигонов, недоносков-«богатырей» феодальной Руси, ополчившихся на все основы нашего строительства, подрывающих в «высокой художественной форме» самое основное, самое насущное для нашего времени.
Ведь недаром жгучая ненависть к городу опосредствуется у кулацких писателей в злобе к машине. Это она, сдвигающая патриархальное, пресекающая широчайшие кабальные возможности, нарушающая вековечную соотнесенность кровавого пота бедняка с доброй «душевной услужливостью» кулака меньшому брату (основа основ россеянского воспевания души) — это она виновница нарушения хищнического, накопительского, от веку положенного и долженствующего существовать до тех пор, «пока земля на другой бок повернется», уклада.
Извлекая из нафталина истории старенькую, замусоленную руссотяпскую формулу— что русскому здорово, то немцу смерть — пустоватый и примитивный Орешин изрекает:
Машина, железо— страшный конкурент возлюбленной кулацкой деревянной сохи.
Железо для них страшный символ дьявольского большевистского барства. Железу посвящает средневеково-истовый Клюев одноименное стихотворение, обвинительный акт сегодняшнему дню.
Его «Железо» может быть рассматриваемо двояко: с одной стороны — как символ промышленности, с другой — как прямая непосредственная средневековая адресация к «душе» наиболее ненавистного материала, угрожающего патриархальному благополучию.
Курсив вскроет без всякой трудности философию этих, строк:
Прочтите только курсивом взятые слова, и перед вами зацветет программная расшифровка орешикских «неласковых дней» и «железных оков», и обыкновеннейшие коммунисты предстанут пред вами в черных одеждах как «безголовые владыки», «железной пятой» попирающие кулацкую, кровососную сельскую идиллию.
Несмотря на исключительную «убедительность» доводов поэтов-«россеян» и на реальное сопротивление их социальных заказчиков — кулацкой деревни, наступление города идет форсированным темпом. И, о ужас! Не только города, но и его союзника в лице новой деревни, новой деревенской общественности. Деревня коллективизируется. Обреченность старо-деревенского уклада очевидна и ежедневно реально ощутима. Антихристово порождение — диктатура пролетариата — делает свое дело. С железной закономерностью отсюда должна проистечь пессимистическая настроенность «россеян».
И действительно пессимизмом проникнуто все их творчество. Клычков, тот даже через пессимизм, через радость смерти пытается утвердить свое духовное превосходство над враждебной современностью:
Все происходящее, все современное для него прах и тлен. Вся наша борьба естественно страшна, кошмарна. Настоящее только в смерти:
Обиженный деревенский Тит Титыч, не видящий уже на земле «хороших дел», печально устремляется в потустороннее, грустно констатирует, что «мирно ляжет тело под исподь, и погребенья сами взалчут кости», утешается тем, что «жизнь вся пройдет, как приснится, как она б тяжела ни была», и надеется, как полагается в таких случаях… на душу, ибо:
И Орешин, кажущийся на первый взгляд бесшабашным, Орешин второй, в пессимистическом миноре, подпевает Клычкову:
(«Бессонница»)
Пессимизм, как правило, перерастает в мистицизм; мистицизм всегда сопровождается той или иной формой религиозности.
Формализм в любой из областей искусства, в частности, формализм в живописи, является сейчас главной формой буржуазного влияния. Не случайно вся советская общественность, и непосредственно голосами рабочих аудиторий, рабочих зрителей, и голосами представителей марксистской критики, единодушно утверждает вредность и реакционность формалистского творчества.
Жизнь — это миф между прошлым мифом и будущим. Внутри мифа существует не только человек, но и окружающие его вещи, а также планеты, звезды, галактики и вся вселенная. Все мы находимся во вселенском мифе, созданным творцом. Человек благодаря своему разуму и воображению может творить собственные мифы, но многие из них плохо сочетаются с вселенским мифом. Дисгармоничными мифами насыщено все информационное пространство вокруг современного человека, в результате у людей накапливается множество проблем.
Целью данного учебного пособия является знакомство магистрантов и аспирантов, обучающихся по специальностям «политология» и «международные отношения», с основными течениями мировой политической мысли в эпоху позднего Модерна (Современности). Основное внимание уделяется онтологическим, эпистемологическим и методологическим основаниям анализа современных международных и внутриполитических процессов. Особенностью курса является сочетание изложения важнейших политических теорий через взгляды представителей наиболее влиятельных школ и течений политической мысли с обучением их практическому использованию в политическом анализе, а также интерпретации «знаковых» текстов. Для магистрантов и аспирантов, обучающихся по направлению «Международные отношения», а также для всех, кто интересуется различными аспектами международных отношений и мировой политикой и приступает к их изучению.
Михаил Наумович Эпштейн (р. 1950) – один из самых известных философов и теоретиков культуры постсоветского времени, автор множества публикаций в области филологии и лингвистики, заслуженный профессор Университета Эмори (Атланта, США). Еще в годы перестройки он сформулировал целый ряд новых философских принципов, поставил вопрос о возможности целенаправленного обогащения языковых систем и занялся разработкой проективного словаря гуманитарных наук. Всю свою карьеру Эпштейн методично нарушал границы и выходил за рамки существующих академических дисциплин и моделей мышления.
Люди странные? О да!А кто не согласен, пусть попробует объяснить что мы из себя представляем инопланетянам.
Основой этой книги является систематическая трактовка исторического перехода Запада от монархии к демократии. Ревизионистская по характеру, она описывает, почему монархия меньшее зло, чем демократия, но при этом находит недостатки в обоих. Ее методология аксиомативно-дедуктивная, она позволяет писателю выводить экономические и социологические теоремы, а затем применять их для интерпретации исторических событий. Неотразимая глава о временных предпочтениях объясняет процесс цивилизации как результат снижающихся ставок временного предпочтения и постройки структуры капитала, и объясняет, как взаимодействия между людьми могут снизить ставку временных предпочтений, проводя параллели с Рикардианским Законом об образовании связей. Сфокусировавшись на этом, автор интерпретирует разные исторические феномены, такие как рост уровня преступности, деградация стандартов морали и рост сверхгосударства.
Гений – вопреки расхожему мнению – НЕ «опережает собой эпоху». Он просто современен любой эпохе, поскольку его эпоха – ВСЕГДА. Эта книга – именно о таких людях, рожденных в Китае задолго до начала н. э. Она – о них, рождавших свои идеи, в том числе, и для нас.