Кукушкины слёзки (сборник) - [9]

– Каромо! Очень приятно! Ну, наконец-то хоть одно истинно красивое мужское имя! А то всё Витечки, Васечки, Петечки! Надоело, право слово, Ляльчик! Она у нас такая неразборчивая, такая доверчивая. Вечно вцепится в первого попавшего мальчишку и сразу замуж собирается! А они что-то не очень… Я всегда говорю, что нельзя мужчинам вешаться на шею. Вы согласны со мной Каромо?

Каромо замер, но лишь на мгновение. Потом вскинул глаза и брызнул их светом прямо в васильковые и холодные глаза Александры Яковлевны. Пронзил как рентгеном и понял для себя всё про отношения дочери и матери. И, конечно, про вымышленных Васечек и Петечек! Что будет трудно, он понял сразу.

Одна лишь бабушка покорила его просто в пять минут. Говорила бабушка на суржике, вплетая в него ещё и совсем непонятные Каромо слова. Но речь её была такая яркая, насыщенная. Каромо слушал бабушкину речь, как музыку.

Суржик сам по себе обладал уникальной лингвистической чёткостью и точностью формулировок. Вот где, действительно: не убавить, не прибавить. Мука редкого помола из русских и украинских слов. И для киевлянина команда: «Стой там, иди сюда!» была чётким указанием к конкретному действию.

Да и весёлая была бабушка очень. Симпатия получилась взаимной. Молодые посидели за столом ещё с полчасика и умчались догуливать свои последние денёчки вдвоём. В конце июля Каромо уезжал домой.

– Ну что покрасовалась? Обосрала доченьку любимую? Что же ты за змея такая, Шура? И разве смотрят такими глазами на молодого человека, жениха своей дочери? – бабушка в возмущении гремела чашками.

– Какими глазами, мама? Что Вы всё выдумываете. Мне этот буйвол черномазый…

– Я, доча, жизнь прожила и таких вот, как ты подлюк подколодных повидала-во! – бабушка резанула себя по горлу ребром ладони.

– Ты если Ляльке в душу плюнешь – прокляну! Я тебя, сластолюбку, насквозь вижу! Корчит тут из себя добродетель оскорблённую! Бедный Миша! Тюфяк тюфяком!

Если Каромо собирался в дорогу, полный радужных надежд, то Ляля дрожала как былинка на ветру. Она боялась выпустить из рук свое такое хрупкое счастье даже на минуту. Расставаться по вечерам стало всё труднее.

И последние два дня пред отъездом Каромо с Лялей провели в Иркиной квартире как настоящие муж и жена. С завтраком, обедом и ужином, не выходя из дома, практически не вылезая из постели.

Ляля только сделала из автомата на углу короткий звонок бабушке:

– Не волнуйтесь, я с Каромо. В пятницу провожу и вернусь.

Мама метала громы и молнии:

– Это переходит всякие границы. Она ещё никто и звать никак, а уже валяется с чёрным щенком этим по чужим постелям! Я на порог её не пущу! Шлюха! Моя дочь шлюха!

– Сашенька! Не надо таких слов! Последнее время ты часто разочаровываешь меня! – папа поёжился.

– Ин-те-рес-но… – протянула мама, – твоя дочь спит с кем попало, а разочаровываешься ты во мне! Это что-то новенькое!

Мама долго крутилась в постели, из-под ресниц смотрела на своего белотелого рыхлого мужа, и зависть хватала за горло, душила в злых бессильных слезах. И она ворочалась почти до рассвета, под утро забывалась лихорадочным, полным эротических видений сном.

В этих снах – видениях бесчисленные множества темнокожих мужчин глумились над ней, и она в блаженстве и муках погибала в их объятьях.

Каромо уехал, оставив Ляле просто сумасшедшие, для нормального советского человека деньги. Причём, Ляля не могла взять в толк: «зачем?» Он же категорически запретил покупать что-либо в универмаге или в салоне для новобрачных.

Снял с Ляли все мерки, долго обрисовывал крохотную Лялину ножку, и сказал, что привезёт ей всё-всё, что нужно женщине для счастья. А денег, между тем, оставил воз.

Ляля бегала с подружками на пляж, в кино, целыми днями читала и ждала, ждала, ждала своего Каромо.

В августе Ляля начала волноваться. Каромо обещал позвонить, но звонка не было. Сердечко предчувствовало беду.

Мама по утрам спрашивала:

– Жених наш цветной не звонил? Ну, этот, который из Парижа? Не звонил? Странно! – она, якобы в изумлении, поднимала брови и удалялась в ванную комнату, совершать свой утренний туалет.

Весь август Ляля проспала в обнимку с телефоном, дошло до того, что она в булочную боялась отлучиться, хотя в доме была бабушка с ушками на макушке. Ляля начинала тихо сходить с ума.

В этом же августе её обошли стороной обычные женские неприятности. И в голове у Ляли запищал бесконечный: «SOS»!

Срочно протрубили экстренный сбор. На совещании присутствовали: камбоджиец, как фиолетовая чернильная клякса, Ирина и Ляля. От аборта Ляля отказалась наотрез. Камбоджиец обещал связаться с Каромо, узнать причину его молчания, а Ирка с Лялей должны были срочно пойти в женскую консультацию, встать на учёт.

В шестнадцатом округе Парижа, в доме на Авеню Монтень в комнате с прекрасным видом на Пляс-дю Трокадэра к звонку телефона бросился мрачный Каромо. Разговор был длинный, в трагическом ключе. Внезапно в комнату вошёл пожилой седоголовый негр, и разговор оборвался так же внезапно, как внезапно вошёл седовласый старик.

Каромо стоял с напряжённой спиной и смотрел в огромное окно.

– Сынок! Тебе звонили оттуда? Почему ты так стремительно бросил трубку? У нас же нет секретов друг от друга. Теперь, когда всё решено, надо говорить правду тем, кто не может или не хочет оставить тебя в покое. Это звонила твоя русская девушка?