Кукушка - [210]

— Я всегда его жду! — пылко сказала девочка.

Ван Хорн рассмеялся, ласково щёлкнул её по носу, но даже в его смехе прозвучало что-то грустное, как в лунном свете, или в опадающей листве, или в крике северных гусей, летящих осенью на юг. Пока Октавия ойкала, хваталась за нос и ловила падающего Пьеро, ван Хорн уже посерьёзнел.

— Ты умница, — сказал он, — и ты действительно умеешь ждать... Но надо ждать в десять, в двадцать раз сильнее, если хочешь, чтобы он вернулся!

— Откуда вернулся?

— А вот этого я тебе не скажу.

Ночь, дождь, усталость и сонливость — всё это придавало сцене оттенок нереальности. Октавия чувствовала себя так, словно оказалась в каком-то другом, не нашем мире. От этого человека исходило странное ощущение уверенности, защищённости. Октавия и в прошлые разы об этом думала, а сейчас вдруг поймала себя на том, что её сбитые деревянными башмачками ноги больше не болят, в горле перестало першить, а заложенный нос стал нормально дышать. И вообще она чувствовала себя небывало легко и свободно. Если б на месте ван Хорна был кто-то другой — Тойфель, господин Карл или даже Фриц, — она бы всё равно немножечко боялась — самую чуточку, но боялась бы, — а так ею владело только любопытство, хотя на самом дне его девочка различала тень какой-то неосознанной тревоги. Дудочник недоговаривал что-то, но что Октавия не могла понять.

— Почему? — тихо спросила она. — Разве оттого, что я буду сильнее его ждать, он меня быстрей найдёт?

— Чудеса случаются, только если очень сильно в них веришь. Пойдём.

Ночью, казалось, дудочник видел лучше, чем днём. Во всяком случае, он даже ни разу не споткнулся. В молчании они прошли ещё немного, после чего ван Хорн остановился и указал рукой на вершину холма.

— Видишь вон те повозки? — спросил он. — Фриц в одной из них. Кукуш... гхм! — Он откашлялся и помянул «проклятую простуду». — Та девушка тоже там. Ты доберёшься и узнаешь. Только дальше ты пойдёшь одна.

— Одна? Почему одна? Вы, что ли, не хотите идти?

— Мне не нужно там быть, загадочно ответил дудочник и, прежде чем Октавия успела сказать хоть слово или схватить его за руку, развернулся и зашагал вниз. Миг, другой — и он растворился в темноте. Октавия осталась одна. Если, конечно, не считать Пьеро.

Скользя и оступаясь, пару раз чуть не упав в своих деревянных башмачках, девочка с голубыми волосами взобралась вверх по тропе и уже отсюда, вблизи, разглядела, как в одном фургончике теплится свет. Рядом дотлевал костёр, изнутри доносились голоса. Это был тот самый возок с нарисованным на борту красным соколом, куда Фридрих обычно ходил за вином и в котором приехала беременная девушка, о которой говорил ван Хорн. Всё это становилось совсем интересным. Октавия поправила капюшон, стряхнула с него воду, покашляла в кулак, медленно подобралась к самому борту, заглянула внутрь.

Непогода собрала под просмолённым пологом престранную компанию. Здесь были Фриц, разумеется, Ялка и её беловолосый парень Михелькин, а также маркитантка — сейчас она колдовала над котлом с каким-то варевом, похожая на ведьму из детской сказки. А дальше... Девочка не поверила глазам, ибо дальше на мешках сидел маленький монах — тот самый помощник инквизитора, а рядом с ним — аркебузир Гонсалес (Октавия узнала его сразу: трудно было не запомнить этого тщедушного испанца, говорившего по-фламандски едва ли не лучше, чем сами фламандцы). Но и это было ещё не всё. У самого задка сидел и задумчиво глядел на дождь плотный дядька с перевязанной головой. Его Октавия тоже узнала: то был герр Шольц, помощник палача, Тойфель рассказывал о нём. В бою он схлопотал дубиной по голове и двое суток провалялся без сознания, придя в себя, когда всё было кончено. Известие о смерти хозяина ввергло его в бесконечную задумчивую тоску. Он попробовал напиться, но от вина разболелась голова. В итоге он смешал себе «обед контрабандиста» — какое-то зелье из живицы, трав и табака, и теперь жевал его, время от времени сплёвывая в лужу под колёса тягучую струю коричневой слюны. От него сильно пахло мятой.

Октавия сглотнула так гулко, что сама испугалась. Впрочем, её не заметили.

Фриц заметно нервничал, взгляд его метался от беременной девушки до монаха и обратно, полный укора и подозрения, но говорить парень ничего не говорил. Чувствовалось только, что ситуация очень его напрягает. Под плетёным навесом стояли лошади в попонах и то ли спали, то ли думали о чём-то своём, лошадином. Девочку они проигнорировали.

Говорил монах.

— Его сожгут сег-годня утром, — услышала Октавия его заикающийся говор. — Я говорил с отцом Себ-бастьяном: он очень плох, но всё равно настаивает на дознании. Но к-командир стрелков решил, что это — дело войскового т-трибунала. Лису д-даже не предоставили защитника, чтоб оправдаться.

— Почему? — спросил кто-то. (Октавия так и не поняла кто.)

— Muy diferente, las circunstancias[113], — вмешался Мануэль и пояснил на фламандском: — Дурацкая ситуация. На войне некогда разводить антимонии, а обвинение Церкви — уже достаточная причина, чтоб начать дело и сразу закончить. Мы могли бы отвезти его в какую-нибудь обитель или крепость для дознания, но нас осталось трое, a padre так плох, что сделать это не представляется возможным. А выделять своих людей дон Фелипе не желает — у него и без того достаточно хлопот. Этот Лис помогал его солдатам, они ему молятся, как святому, а отец Себастьян хочет суда и дознания, чтоб обвинить его в ереси. Многие недовольны, может начаться мятеж. Если же отправить его с конвоем куда подальше, как того хочет брат Себастьян, велик шанс, что он сбежит по дороге.