Ханниол возвращался к себе в хижину, как вдруг увидел проходящую рядом Астемиду, она лукаво подмигнула и в ту же секунду потеряла к нему интерес, сосредоточившись на чем-то отдаленном. При ходьбе кончик ее косы фланировал в разные стороны, чем только еще больше будоражил возникшее новое чувство — терзающее и неведомое ранее. Ханниол взялся за виски и попытался тряхнуть головой, по утрам этот прием работал — быстро проходила сонливость, сознание становилось ясным, чувства — свободными. Его ярко-рыжая шевелюра с беспорядочными вихрями кудрей слишком привлекала внимание, бросаясь всем в глаза. Винцела иногда в шутку звала его Голова-вспышка, из-за этого он вынужден был постоянно одеваться в черную рубашку и серые брюки, чтобы сделать более скромной свою помпезную внешность. Рисоваться — не его натура, а кричащие краски на одежде только раздражали. Но сейчас не об этом… он удрученно прошептал себе под нос: «опять, опять оно появилось!», потом залез в карман, достал ракушку и поднес к губам:
— Ин, ты ведь где-то недалеко, правда? Найди меня возле каменной книги, есть разговор.
Ингустин появился так быстро, словно все время стоял за спиной и ждал пока его позовут. По внешности он являлся чуть ли не противоположностью своему лучшему другу. Овал лица… не сказать, чтоб уродлив, но как-то излишне уж вытянут, с заостренным подбородком как у Гимземина. Волосы редкие, с небольшой плешью на макушке, казалось — хорошенько дерни за них, и все они выпадут. В глазах — невзрачные кристаллики опала, почти бесцветные. Издалека могло показаться, что Ингустин вообще лишен зрачков. Но главная проблема комплекса его внешности заключалась в другом — половина шеи была испорчена, пластмасса там оплавилась, и это вследствие того, что когда-то на него упал горящий масляный светильник. Ингустин еще помнил, что в тот момент ему было даже весело, ведь куклы почти не чувствуют боли. Его бросились тушить, и вроде быстро с этим справились, но рана осталась на всю жизнь. С тех пор он панически боится огня, и на месте Геммы не согласился бы на эксперимент даже под страхом смерти. И еще: с тех пор, разговаривая с другими, он старался становиться к ним своей целой, неопаленной стороной, скрывая недостаток, будто другие не знали или вдруг забыли, как он выглядит. Сейчас к этому все уже привыкли, а сам Ингустин давно смирился с фортелями своей судьбы. Едва увидев Ханниола, он приветственно сжал пятерню в кулак и продолжил начатую утром тему:
— Знаешь, что я подумал насчет пустой книги: не проделки ли это Незнакомца…
— Ин, подожди, присядь на пенек, — сказал Ханниол после того как сам принял сидячее положение. Благо все пни были передвижными, и любой из них без проблем легко можно поставить куда угодно.
— Ну? И?
Ханниол помолчал-помолчал, потер ладони, пошарил взглядом по траве, бессмысленным жестом выдернул пару травинок и бросил их в сторону.
— Думаешь, разговаривать пантомимой у тебя получается лучше, чем языком? Что-то с тобой не так, приятель.
— Я вообще не понимаю, что со мной происходит… пытался разобраться сам, но… да и ты вряд ли чем поможешь. Ты же мой лучший друг, так?
— Так — тик-так. Если у меня твоя ракушка, разве можно сделать другой вывод? — Ингустин зачем-то продемонстрировал ракушку, вернее — ее вторую половину, как будто, если глянуть на нее тысяча первый раз по счету, она вдруг должна показаться совсем иной.
— В общем, это связано с Астемидой.
— Она тебя обидела? У всех девок пустота в голове, пыль вместо мыслей. — Ин продолжительно вздохнул, начало разговора показалось ему скучным, он отвернулся. А Ханниол заметил, что даже разговаривая с другом, Ин сидел так, чтобы скрыть свою опаленную шею.
— Я не знаю, как это называется, не могу слова нужного подобрать. Всякий раз, когда я ее вижу, внутри точно что-то сжимается, будоражит, по телу расползается приятная нега… нечто подобное еще бывает после удачно сыгранной пьесы. А когда ее нет рядом, почему-то постоянно хочется думать о ней, вспоминать. Разлука для меня становится тягостной, я жду новый день только чтоб… скажи, бывало у тебя такое?
Ингустин приподнял брови, его лицо без слов выражало искреннее непонимания происходящего. Опаловые зрачки, слабо контрастирующие внутри стеклянных глаз, пару раз скрылись под веками.
— Не было. Ты ей самой-то это говорил? Нет, конечно правильно, что в первую очередь сообщил мне, и я бы с удовольствием что-нибудь посоветовал. Но честно — даже не могу сообразить, хорошо это или плохо? Оно, это чувство, тебя мучает? Может, просто болезнь, тогда — прямая дорога к алхимику…
— Кстати, насчет алхимика, по-моему, с него все и началось. Как-то я зашел к нему в хибару по какой-то мелочи, не помню, у него оказалось неожиданно приподнятое настроение…
— Ого! У Гимземина приподнятое настроение! Новость Номер Три на сегодняшний день.
— В общем, дал он мне отведать несколько глотков своего зелья, вроде недавно им изобретенного, оно еще горчило на вкус…
— И?
— А может, не поэтому. Не знаю.
Ингустин обхватил пальцами свой острый подбородок, пытаясь его еще больше оттянуть вниз. Вообще давно замечено: во время глубоких и серьезных дум все побочно совершают какие-то несуразные действия: кто теребит нос, кто накручивает волосы на кончики пальцев, кто топчет ни в чем не повинную траву.
