Кукольник - [10]

Эту ночь Джонатан провел почти без сна. Некоторое время он пребывал в сомнениях, но затем, подкрепив свою решимость символической дозой законно перешедшего к нему по наследству коньяка, все-таки отправил Платона в деревню — за Цинтией. В отличие от Джудит эта стройная, черная, как ночь, рабыня всегда знала свое место, а главное, именно с ней у Джонатана впервые все вышло как надо.

Вообще-то мысль о том, что расположение черных женщин можно купить, подкинул ему сын соседа — Артур Мидлтон, еще когда им обоим было по тринадцать. Он же назвал и цену — десять центов. Но помочь в таком щекотливом деле Артур, естественно, не мог, и Джонатан дней пять бродил возле кухни, пытаясь заставить себя сделать первый шаг. И, пожалуй, бродил бы еще дольше, если бы не догадливость высокой, сухой, как жердь, кухарки.

— Масса Джонатан чего-нибудь хочет? — заинтересованно глядя ему в глаза, прямо спросила она.

Джонатан судорожно стиснул монету в кулаке. Кухарка широко улыбнулась, обнажив крупные, белые, торчащие в разные стороны зубы, и протянула вперед узкую розовую ладонь.

— Что там у вас, масса Джонатан?

Он до сих пор помнил, как полыхнуло огнем его лицо, но зато уже через минуту получившая свои десять центов сообразительная кухарка провела его в сад, а еще через минуту он уже пристраивался сверху на ее горячее, поджарое, на удивление сильное тело. И вот дальше произошло то, чего Джонатан совершенно не ожидал. Кухарка задышала так часто и возбужденно, что он заинтересовался и кинул взгляд на ее лицо.

Лучше бы он этого не делал. Оскалившийся торчащими в разные стороны зубами рот и белки закатившихся глаз произвели на него столь сильное впечатление, что даже потом, спустя год, когда он был в гостях у Мидлтонов и подросший Артур, давно уже глядящий на мир ленивым взглядом заматеревшего самца, предложил ему на выбор любую, бесплатно, Джонатан вздрогнул и отчаянно замотал головой:

— Не-ет, Артур, не сейчас. Я не в настроении.

Господи! Как же Артур тогда его высмеял!

В дверь постучали, и Джонатан вскочил с кровати.

— Да, Платон, войди.

Тяжелая дверь отошла в сторону, и на пороге появилась потупившая взор, смиренная, аки агнец божий, Цинтия. Взвинченный то ли от коньяка, то ли от странноватого ощущения заполнившей дом пустоты, Джонатан по привычке настороженно прислушался и вдруг окончательно осознал, что отец никогда более не пройдет по коридору и не войдет ни в одну из этих дверей!

«Никогда?!»

Он икнул, диковато, не своим голосом рассмеялся, а едва Цинтия стала раздеваться, вскочил с кровати и, то ли преодолевая, то ли подогревая сладостно щекочущее чувство греховности в груди, как был, босиком и в ночной рубашке, потащил ее по немыслимо свободному и безопасному коридору в самый центр силы и власти этого дома — прямо в отцовскую спальню. Он толкнул дверь и, дрожа от ужаса и возбуждения, подошел к огромной ореховой кровати, коснулся прохладной резной спинки пальцами, осторожно присел и вдруг со всего маху рухнул спиной на хрустящую от крахмала простыню. И только тогда осознал, что теперь может все! Действительно все.

Это было странное ощущение, как если бы он поднялся в воздух и полетел, разрезая прохладный свежий ветер лицом и оставляя далеко внизу дома, людей и кроны огромных одиноких дубов. Это было так же, как если бы он мог нырнуть до самого дна Миссисипи и плыть над волнистым заиленным дном, поглядывая вверх, на ржавые, обросшие ракушками и водорослями днища пароходов и легко уклоняясь от их колес. А еще это было так же, как если бы ему снова было тринадцать и он только что купил расположение женщины, пусть и негритянки.

Джонатан властно притянул к себе и взял Цинтию прямо здесь, на отцовских подушках, затем, хмелея от всесилия, распорядился принести себе кофе с коньяком и сахаром, пролил кофе на простыню, на долю секунды оторопел, но тут же запустил чашкой в стену, откинулся на спину и захохотал. Вскочил, подпрыгивая, сбегал в библиотеку, схватил со стола толстенный том Сенеки и, распорядившись принести еще кофе с коньяком и сдобную булочку, открыл тяжеленный том на первой странице и, ликуя, прочитал:

— Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого.

Это было его любимое место. Джонатан широко и счастливо улыбнулся, захлопнул книгу, прижал ее к груди и, ритмично взмахивая свободной рукой, принялся ходить по комнате и декламировать вслух — наизусть:

— Береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали и которое зря проходило.

Дверь приоткрылась, и на пороге выросла Цинтия с подносом. Она явно боялась, что кофе остынет, но оторвать молодого хозяина от его занятий не рисковала. А он все говорил и говорил куда-то в сторону окна, потом наконец повернулся к Цинтии, бросил книгу на стоящий у кровати столик и горько улыбнулся.

— В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди, а большая часть ее у нас за плечами, — ведь сколько лет жизни минуло, и все принадлежат смерти.

Джонатан знал это письмо Сенеки Луцилию, как никакое другое, но никогда прежде оно не было наполнено таким глубоким смыслом. Подойдя к Цинтии, он одной рукой взял с подноса булочку, целиком запихал ее в рот, другой рукой схватил фарфоровую чашечку, запил и по-хозяйски мотнул головой в сторону постели.