Кукловод. Кровь Солнца - [25]

Тут по лицу врезало так, что на глазах Рамона выступили слезы, и философия временно отступила, как и положено, пред грубым бытием. Примочка Рамона начала действовать, а первые минуты ее воздействия всегда ознаменовывались именно усилением боли. Логично. Дальше лицо начало неметь с той стороны, где Рамон приложил свою примочку, и он спокойно закурил тонкую и черную сигару, из тех, что курят по-настоящему, взатяжку. Жгучая, как кайенский перец, который Рамон в свое время тоже отведал и который, как ни странно, был в составе ингредиентов его лекарства.

«А что я вообще, собственно, делаю? Злой ли я, получается, человек? И не служу ли злу? Да нет. Если отбросить казуистику, это война во благо, а что до мер и способов… Банальная мысль о том, что в мире нет ни единого человеческого действия, которое не принесло бы хоть кому-то вред или боль, разумеется, не нова. Возможно, мысль о том, что действия, не отягощенные эмоциями, «недеяния», к такому не ведут, позволяет кому-то легче смириться с этим простеньким выводом. Но, увы. С этой мыслью приходиться жить с того момента, как ты ее понял. А что до Хаоса, как первоосновы бытия… Эмиль фон Юнтц, помнится, договорился в воспевании Хаоса, или равнодушной к человеку, Вселенной, до того, что незамутненный интеллект, если совсем уж упростить, стремится слиться с подлинной реальностью Зла. Да, да. Глядя вокруг, можно прийти и к тому, что все это чудовищно убедительно и что ключевые постулаты Юнтца, Лавкрафта, Кроули — верны. Но мне все думается, что это лишь отчаянная попытка напуганного человека снять с себя всю персональную ответственность за содеянное. Хаос — Хаосом, а логика — логикой. Будь это отражением бытия, или же наши поступки зеркальны происходящему в мире, всегда найдется причинно-следственная, да твою мать, полегчает сегодня, или нет, о чем я?! А, да. Связь, конечно, связь. Хотя, конечно, это можно и восторженно отнести к попытке полностью раскрепостить свой личный разум, получить свободу подлинную, вселенского масштаба. Что ты с ней делать-то будешь? Вокруг посмотри, чучело. Свобода — это то, в чем всегда и всюду отказывается человеку, отказывалось и отказываться будет, будь то законы человеческие, природные или же Божьи. Свободен лишь выбор, да и то в свете… Нимесил пить не буду. Потерплю. Служу… Брожу… Хожу… Да все, чего мне хочется — это максимально доступно изложить дуракам суть слова «плохо», чтобы они перестали его говорить, наконец. И принимали меры, чтобы было хорошо. Если угодно — правильно. А сам я, конечно, разбойничек. Как там у Шолохова-то? Которые против власти (в свете фоминской банды и советской власти) — те завсегда разбойники. И платят, как правило, если не жизнью, то шкурой. Вот то, что я ей уже плачу, яснее всего говорит, что я самый разбойник и есть. И да. Я против власти. Которая не заботится о тех, с кого живет. Да по всему миру так, это естественно — все построено на подавлении человека, государство это просто аппарат для подавления человека, в странах Европы он дает лишь различные способы спуска пара — легализация легких наркотиков и венчание педерастов в церквях, но у них, у развитых стран, кем, интересно, хотя бы делают вид, что все во благо человека и так заигрываются в это, что там людям и впрямь неплохо живется. Вот это — правильно. А тут что?»

А дальше квартиру Рамона огласил такой площадной мат, что о философии и строении Вселенной пришлось позабыть. Примочка пошла на второй круг.

…Все началось внезапно. Только что он сунул в руку прыщавому идиоту пакетик со «спайсом», поднял с земли деньги, мельком подумав, что как же легко живется и как они оборзели по сравнению со старыми временами, как в живот его с маху вогнали нож, прямо над пупком, острый, длинный, ударившийся о позвонки. От боли барыга просто упал на колени и низкий, животный рык потек из его поневоле открывшегося рта. Терпеть эту боль было невозможно. Всему есть предел. Боли тоже, но не в этот раз. На секунду мелькнула мысль, что кто-то просто выстрелил ему в живот и он умирает — но не было ни крови, ни звука выстрела, сознание упорно не уходило, а боль пошла на усиление. Она и не думала отступать. Вой перешел в визг, затем в хрип, затем человек упал на бок и, дико верезжа, завертелся, как перерубленный лопатой червь. «Эпилепсия» — мелькнуло в головах у прохожих. Конечно, падучая, только что же он так воет-то?! Но тут несчастный сорвал, наконец, горло и только негромко подвывал, сумев понять, что спасение его в неподвижности, так как любое шевеление боль лишь усиливало. А мимо все шли и шли люди.

В двенадцати других местах примерно к тем же выводам пришли еще двенадцать человек, услужливо дающих малолетним и не очень, дуракам, возможность скоротать свою жизнь, не замечая ее. Мелкие наркоторговцы, те, что подверглись нападениям неизвестного. Лежали они тихо, в основном, в позе зародыша, а потому никого не интересовали. Долго. Но потом, то тут, то там, все же люди, текшие вокруг, сконцентрировали в нужном месте нужную массу сострадания к ближнему и, попытавшись разговорить несчастных, то мягко, то выкручивая уши (неплохой способ привести пьяного в себя, кстати), поняли, что дело тут не в просроченном «боярышнике», а потому стали взывать к медицинским службам. Постепенно бедолаг разобрали по машинам, да и свезли, с разными интервалами в одну и ту же, как и был уверен Рамон, больницу.