Кукловод. Кровь Солнца - [16]

— Да, они удостоили меня этой чести, более того, они и научили меня, как один раз обратиться к миру духов — в разных религиях этот мир зовется по-разному, мои предки со стороны матери сожгли бы меня за колдовство, по линии отца — возможно, сделали бы верховным жрецом, не суть. Обратиться так, что в мире духов не знают, что это кто-то обратился к ним. А считают, что это они снизошли до него.

— И ты воспользовался этими знаниями?

— Да. Разумеется. Я вызвал его, Серого Шута. Призвал. Приманил. Как тебе больше нравится. Возможно, христиане знают его под иными именами, вы, вудуисты, — под другими.

— Что ты хотел, Рамон? Чего у тебя в жизни нет? Что тебе нужно еще, любимый мой бродяга? Неужели просто знание? — Она ни на миг не сомневалась в правде того, о чем он рассказывал и совсем не только потому, что она была мамбо и с миром духов имела более, чем просто тесное общение. Она верила ему. Всегда. Вот и все.

— Нет, не просто знание. Точнее, не знание ради него самого. Как ты полагаешь, то, что ты видишь, можно убить? — Внезапно спросил Рамон.

— Разумеется. Если оно имеет хотя бы подобие телесного воплощения, — отвечала она.

— Вот. Я видел зло, моя. Оно есть. Оно имеет лицо. И это лицо — человеческое. Жуткое зрелище. Существо с миллионами лиц. И я убью его, моя. Убью. В своем городе. Я сделаю этот город другим, — Рамон говорил негромко, без пафоса, без надрыва, без тяжести в голосе, которая делает слова подобными гранитным блокам, строя давящие и ломающие сомнения собеседника, здания — будь то храмы или крепости.

— Зачем?

— Затем, что я не самый великий художник, не самый великий путешественник, не самый еще кто-нибудь, но я тот, кто знает, что ему нужно — война. Война глупая, бессмысленная, обреченная на поражение, как ни крути и откуда ни гляди, но я могу ее выиграть. В этом городе.

— Это не вся правда, Рамон, — невесело усмехнулась та, ради которой Рамон готов был убивать.

— Верно. Остаток правды в том, что я так хочу. Это то, что я теперь умею, это то, что я сделаю. Я опрокину этот город в войну, о которой не будут знать простые люди, что живут там, которые убили бы меня, а возможно, так и сделают, когда война пойдет на высоких витках, когда мои враги станут подключать к ней тех, ради кого она пойдет, против того, кто ее ведет за них — это нормально. Я заставлю людей вспомнить значение слова «плохо», я снова научу бояться тех, кто должен бояться, я уничтожу эту сволочь, которая пьет кровь людей слабых, глупых, ленивых, косных, трусливых, равнодушных, глупеющих от поколения к поколению — русских, тех, кого я люблю. Да и не только русских, а всех обычных людей в моем городе. Люди должны перестать принимать вещи такими, какими они им уже стали представляться. Поговорка: «Не мы такие — жизнь такая» — это вызов, моя, это личный вызов, которые эта тварь с сотнями лиц, если говорить об одном городе, сама того не зная, бросила мне. Я отвечу. Вот. Теперь вся правда. Как ты и хотела, — Рамон улыбнулся и притянул маленькую чернокожую женщину к себе, повернул ее к себе спиной и прижал к груди, уткнувшись лицом в ее черные волосы. Он был счастлив.

— Да… Теперь это вся правда, Рамон. Иначе ты не можешь. Супа хочешь? — спросила маленькая женщина, для которой у него не нашлось имени в этом мире. Да и в соседних — тоже.

После обеда Рамон открыл свою сумку и достал оттуда то, что привез для нее — он всегда что-нибудь привозил, часто переводил деньги, просто вел ее в магазины Москвы, где она жила — он любил делать ей подарки, а она любила делать подарки ему. А потом он достал плотный бумажный конверт и вынул оттуда несколько фотографий, которые пока не показал ей, держа к себе лицом.

— Знаешь, моя, на Веселом острове я часто жалел, что тебя нет со мной. Я не знаю, побываю ли я там еще, а если да, то можно ли побывать там с тобой, но я жалел, что ты не видела этих бешеных в зелени и силе своей джунглей, скал, пропастей, у которых нет дна, рек с черной водой, на которой растут голубые лилии, не видела маленьких охотников за головами, которые не знают жалости и не знают понятия «обман» среди своих. Это было очень глупо, а может, и не очень, но у меня с собой был фотоаппарат. Привычка. Глупо было то, что я спросил как-то у хозяев острова, можно ли сделать пару снимков для своей женщины. Вместо того, чтобы пользоваться каждой дарованной секундой общения с ними. Они спросили, моя ли ты женщина, а когда я ответил, что да, разрешили.

— И что, неужели на снимках что-то осталось? — Недоверчиво спросила она.

— Да. Но можно было сделать и один. Так как каждый раз на них новые виды. — Рамон протянул ей фотографию и сам склонился к ней. На поразительной четкости фотографии был запечатлен маленького роста мужчина, с кожей кофейного цвета, с черными волосами, заплетенными в длинные тонкие пряди, украшенные костяными бусинками, лежащими на его крупной голове густой копной, с большими черными глазами, утиным носом с широкими ноздрями, жесткой, свирепой линией рта, худой, но просто обвитый железными ремешками мускулов. В руке он сжимал длинную трубку, гораздо более высокую, чем он сам. На поясе его висело несколько сушеный голов, величиной в крупный апельсин. Слева на поясе висела сумка, из которой выглядывали тонкие стрелы с разного цвета оперением, а справа — длинный обсидиановый нож глубокого синего цвета.