Куда ушел трамвай - [4]

Но ты боялась отвести от него глаза.

Сердце у меня вдруг сжалось. Глубокое сияние снега внизу - вот от него-то мне стало так не по себе, так грустно; огни Краславы сияли, как новогодняя елка, и на глаза навернулись слезы - мне стало казаться, что внизу, по склону холмов, движутся со всех сторон люди с факелами в руках; люди, идущие друг за другом, высоко подымали свои огни, стараясь разглядеть нас в небе. Но наш трамвай, махая крыльями, уходил все глубже и безвозвратней в небо, пока факелы внизу и факелы вокруг нас не сделались одинаковой величины и интенсивности. Мы плыли, не задевая звезд, путь наш был устлан млечным сиянием, звезды окликали друг друга - мы это слышали, перемигивались, перекликались, расступались, давая нам дорогу. Какая-то ночная птица всем телом ударилась о стекло нашего окна и громко крикнула, но ты смотрела на Юриса не отрываясь. Я испугалась и дернула тебя за руку. Ты смотрела на Юриса.

- Послушай, - сказала я ему сердито. - Не сиди между нами, пусти меня к сестре.

- Не могу, - ответил Юрис, - она так крепко меня держит. Если я вырвусь и пересяду, она наверняка расплачется.

- Да, Юрис, - подтвердила ты, - я горько заплачу.

- Но я твоя сестра, - возразила я, - и ты должна хотеть сесть рядом со мною. Юрис не брат тебе.

- Действительно, ты моя сестра, - сказала ты, - но Юрис главнее - он мой жених.

- Я не жених, - сказал Юрис, - я моряк.

- Слышала? - сказала я тебе. - Он моряк.

- Ну и пусть, - ответила ты, - все равно жених. Юрис, я больше не отдам тебя. Я скрывала от них, как мне больно без тебя, а они думали, что мне больно просто так и давали мне лекарство. Они старались меня развеселить, а я не могу, когда они стараются. Вообще они все мне надоели, особенно когда ссорятся и кричат друг на друга.

- И я тебе надоела? - спросила я с ужасом.

- Я тоже не выносил, когда мать с отцом кричат друг на друга. Мне хотелось взять и заклеить уши. А когда отец хлопал дверью, мать бросалась обнимать меня и реветь, будто только что не визжала и не топала ногами на меня же и на отца. И я ушел от них.

- А куда ты ушел, Юрис? - осторожно спросила я его.

- Да так... - неопределенно сказал Юрис. - И туда, и сюда...

- И я с тобой, Юрис, - сказала вдруг ты.

- Что ж, - сказал Юрис. - Пожалуй, и мне все время не хватало тебя в моих путешествиях. Что ж, оставайся!

- Как это оставайся? - закричала я. - А мама? А папочка? А бабушка? А я, наконец?

Ты разжала руки, обнимавшие Юриса за шею, и впервые за все это время посмотрела на меня.

- Но видишь ли, - спокойно, как взрослая, сказала ты. - Трамвай - это ведь не самолет, он не может выдержать и тебя, и маму, и папочку, и бабушку, не считая нас с Юрисом. Мама захочет прихватить своих подруг, бабушка своих старушек, папа - доминошников да еще доминошный стол с деревом над ним, да и ты, наверное, захочешь взять с собой Стасика, а Стасик собаку Дождика, нет, нет, извини меня, но мы не можем взять с собой столько людей. Ищите себе другие трамваи, прилетайте в гости, милости просим. Юрис, открой ей дверь!

- Пожалуйста, - сказал Юрис не двигаясь.

И я почувствовала, как в ту же минуту меня оторвало от них, вынесло ветром за двери, умчало в струю теплого снегопада, который шел вперемешку с красно-бело-зелеными мячами, и я падала вместе со снегом, я падала, и снег пах лекарствами, чаем с малиной, а свет синей лампы пытался прорвать в моем ухе какую-то болезнь. Я отодвинула лампу.

- Глотни-ка еще чаю, детка, - наклонившись, прошептала мне мама, бедный мой детеныш.

- Она уехала на трамвае, - сказала я, сделав глоток.

- Она уехала на трамвае, - помедлив, сказала мама.