Куда боятся ступить ангелы - [12]

Неожиданно он посерьезнел и сказал:

-   Пожалуйста, простите меня, я груб. Я веду себя как мужлан. Я...

Тут он увидел лицо Филипа и не выдержал. Он задохнулся, прыс­нул со смеху, заткнул кулаками рот, затем разразился новым взрывом хохота и отнял руки от лица, бессмысленно пихнул Филипа в грудь и опрокинул его на кровать. Испуганно ахнул, сдался наконец, ки­нулся в коридор и, взвизгивая, как ребенок, помчался рассказывать жене, какая вышла смешная шутка.

Филип какое-то время полежал на кровати, притворяясь, будто се­рьезно ушиблен. От злости он словно ослеп и, выскочив в коридор, налетел на мисс Эббот, которая сразу же разрыдалась.

-   Я ночую в «Глобо», - объяснил он. - Завтра рано утром возвра­щаюсь в Состон. Он нанес мне оскорбление действием. Я мог бы по­дать на него в суд. Но не стану.

-   Я не могу здесь оставаться, - прорыдала она. - Мне страшно. Возьмите меня с собой!

III

Если выйти из города через ворота Вольтерра, то прямо на­против увидишь очень солидную беленую глинобитную стену, при­крытую покоробленной красной черепицей, предохраняющей стену от разрушения. Можно было бы подумать, что она окружает господ­ский сад, если бы не огромный пролом посредине, расширяющийся после каждого грозового дождя: в него видны прежде всего присло­ненные железные ворота, которые, видимо, предназначены прикры­вать дыру, а за ними - квадратный участок земли, не совсем голой, но и не совсем заросшей травой; и, наконец, на заднем плане виднеется еще одна стена, каменная, с деревянной дверью и двумя окошками с деревянными же ставнями - явный фасад одноэтажного дома.

Дом этот больше, чем кажется на первый взгляд, ибо построен на холме, так что два этажа спускаются вниз по невидимому спереди склону, а вечно запертая деревянная дверь на самом деле ведет на чердак. Человек, знакомый с устройством дома, предпочтет обойти его вдоль глинобитной стены по круто идущей вниз тропе, проло­женной мулами, и зайти с тыла. Здесь, очутившись на уровне подва­ла, надо задрать голову и крикнуть. Если по крику решат, что при­несли что-то легкое (например, письмо, овощи или букет цветов), то из окон первого этажа спустят корзинку на веревке, куда посыльный положит свою ношу и уйдет. Но если голос сулит что-то тяжелое - дрова, или окорок, или гостя, то посетителя расспросят, а тогда уже велят или не велят подняться по лестнице. Подвальный и верхний этажи этого обветшалого дома равно заброшены, обитатели его со­средоточиваются в центральной части, как жизнь в умирающем теле сосредоточивается в сердце. С площадки первого этажа внутрь от­крывается дверь, и там посетителей ждет вполне сносный прием. На этом этаже несколько комнат, темных и большей частью душных: гостиная, обставленная стульями с сиденьями из конского волоса, мягкими табуретами, вышитыми шерстью, и печью, которую никог­да не топят; тут присутствует дурной немецкий вкус, но отсутствует немецкий уют; дальше идет большая семейная комната, где кончает­ся облагораживающее влияние гостеприимства и совершается неза­метный переход к спальням, сами спальни и, наконец, лоджия, где можно проводить, если заблагорассудится, весь день и всю ночь, пить вермут и курить сигареты наедине с уходящими вдаль рощами олив, виноградниками и синевато-зелеными холмами.

В этом-то доме прошла недолгая и неизбежно трагическая замуж­няя жизнь Лилии. Лилия заставила Джино купить дом, так как имен­но там впервые увидела его, когда он сидел на стене против ворот Вольтерра. Она запомнила, как вечернее солнце освещало его воло­сы, как он улыбнулся ей сверху, и тогда же она, как женщина сенти­ментальная, но не тонкая, решила заполучить мужчину и дом вмес­те. Жизнь в Италии обходится для итальянцев дешево, и хотя сам Джино предпочел бы дом на Пьяцце, или, еще лучше, в Сиене, или даже (предел мечтаний) в Ливорно, он уступил жене, думая, что, вы­брав столь уединенное жилище, она, вероятно, проявила хороший вкус.

Дом был чересчур велик для двоих. Туда стекались родственни­ки, стремившиеся его заполнить. Отец Джино хотел превратить дом в патриархальное предприятие, где каждый член семьи имел бы свою комнату и все сходились бы за едой. Он готов был отказаться от новой практики в Поджибонси, лишь бы играть роль патриарха. Джино охотно согласился с ним, так как любил своих родных и при­вык к большой семье, и преподнес это предложение Лилии как при­ятную новость. Та даже не пыталась скрыть свой ужас.

Тогда он и сам ужаснулся, поняв, сколь чудовищна была идея. Раскаялся, что предложил ее, помчался к отцу сказать, что это невоз­можно. Отец стал горько сетовать на то, что богатство уже портит сына, делает бесчувственным и черствым; мать заплакала, сестры обвинили Джино в том, что он закрывает им путь в общество. Он просил прощения и пресмыкался, пока они не напали на Лилию. Тогда он набросился на них, объявил, что они неспособны понять английскую леди, его жену, и недостойны иметь с ней дело и что в доме его будет один хозяин - он сам.

Лилия похвалила его, когда он вернулся, приласкала, называла храбрым мальчиком, героем и другими ласкательными именами. Од­нако он впал в мрачное настроение, когда его клан с большим досто­инством покидал Монтериано - достоинством, которое ничуть не убавил врученный им чек. Они забрали чек с собой, но совсем не в Поджибонси, а в Эмполи - оживленный пыльный городок милях в двадцати от Монтериано. Там они с комфортом и обосновались. Но сестры Джино утверждали, будто он их туда загнал.