Кубок Нерона - [2]

Не то чтобы я придавал важность тому, как именуют себя государственные учреждения, но мое утреннее настроение от этого не улучшилось. Издавна привычная осенняя хандра завладела мною, она всегда тихонько подкрадывается, когда прозрачно–хрусткие октябрьские утра исчезают в дождевых шквалах поздней осени и циклоны с исхлестанных штормами просторов Мирового океана бесконечной чередой идут в атаку на Скандинавию. В такие дни отчетливо донимаешь, что до хорошего еще ох как далеко, пока будет только хуже становиться, к зимнему солнцестоянию дневной свет совсем зачахнет. Мрак и холод медленно, но неумолимо ширятся, грызут, словно злые тролли, золотой солнечный диск. Одна радость — Рождество, а за ним по календарю с натугой ползут тяжкие рабочие недели, и нет им конца–краю, однако все ж таки забрезжит когда–нибудь бледный апрельский свет и боязливо, робко придет весна с ее капризной погодой, такой же капризной, как накануне Ивана Купалы. Сколько раз в последний апрельский вечер[1] я дрожал на снегу и морозе под Гуниллиным колоколом[2] на Слотсбаккен в Упсале, меж тем как хор «Альменна сонген» воспевал в промозглом сумраке «Весенние свежие ветры..,».

Я зевнул, листая шуршащие страницы, потом положил газету и подлил кофе в белую фарфоровую кружку. Когда я намазывал ломтик поджаренного хлеба апельсиновым джемом, золотисто–желтая капля упала на открытую страницу. Я подобрал джем, задумчиво отправил его в рот и прочел объявление, на котором он оставил пятнышко: «За рождественскими подарками — в Нью–Йорк». Стоимость поездки была невелика, даже более чем. Видимо, со скидкой по случаю праздников, ну, и с учетом падения курса доллара. Уик–энд в Нью–Йорке вместе с манхэттенской гостиницей были мне вполне по средствам.

Вдобавок расходы можно отнести за счет фирмы, ведь у меня и вправду есть одно дельце в The Big Apple[3]. С некоторых пор меня все больше интересовало то, что американцы называют Depression Modern, — направление в декоративном искусстве, по времени совпадающее с биржевым крахом на Уолл–стрите и Великой депрессией 30‑х годов. Простота и функциональная строгость формы, восходящая к французскому Art Deco, вершиной которого явилась парижская выставка 1925 года — «L'Exposition International des Arts Decoratifs et Industriels Modernes»[4]. Использование новых материалов вроде бакелита — например, в изготовлении мебели. Коротко этот стиль можно охарактеризовать так: простота, плавность линий, чистота цвета, контраст света и тени. А еще подлинность материала: сталь — это сталь, медь — это медь, и краска — краска, а не попытка имитировать мрамор. Машины подсказали Америке дизайн обтекаемых форм для жизни, которая тоже шла по подсказке машин, — недаром архитектор Ле Корбюзье назвал жилище «машиной для жилья». Звучит жутковато, однако результат во многих случаях оказался весьма изысканным. Швеция не осталась в стороне от новых веяний, наоборот. И на Стокгольмской выставке 1930 года под девизом «Целесообразно — значит, красиво» был представлен радикальный новаторский функционализм. Особенно яркое выражение все это нашло в архитектуре, а также в мебельном дизайне. Алвар Аалто, Бруно Матссон и Сигурд Леверенц[5] — вот кумиры тех лет. В моду вошла мебель из стальных трубок, светлое дерево, стеклянные столешницы, равно как и новые художественные идеи в области керамики и стекла. Во многом здесь прослеживалась связь с эстетикой «Баухауза», не проводившей существенных различий между художником и ремесленником.

И если торгуешь антиквариатом, нужно все время держать руку на пульсе, постоянно совершенствоваться. Теперь уже мало отличать Хаупта от Линнинга[6] или разыскивать на стенах старинных домов полотна Хиллестрёма и Мартина[7]. К тому же «стоящих» вещей становится меньше и меньше, а вихрь всеобщего благосостояния и стрижки купонов чудовищно вздувает цены. Слишком много денег у слишком многих людей — рядовому антиквару со скромными средствами пользы от этого никакой. Чтобы нынче стать миллионером, для начала вовсе не обязательно сидеть без гроша, с хорошей идеей в голове. Достаточно хорошего кредита и телефона, чтобы при известном везенье, чутье и ловкости собирать денежки в густой поросли опционов и биржевых спекуляций, которые все больше заполоняют мир. Давние добродетели, вроде капиталовложений в производственные и торговые предприятия, стали, похоже, редкостью. Конечно, Немезида трудилась не напрасно, многим из «волчат», то бишь маклеров помоложе, пришлось бросить мясные косточки и зализывать в логове раны, и все же, хоть биржа и щелкала чересчур ретивых спекулянтов по носу, толком ничего не изменилось. Это заметно и по рынку произведений искусства, где крупные аукционы норовят перещеголять друг друга в рекламе и немыслимых ценах. Иной раз прямо–таки создается впечатление, будто искусство теперь продается квадратными сантиметрами — судя по биржевым сводкам, где на самом верху фигурируют «великие» имена, такие, как Цорн и Лильефорс[8]. В результате из подвалов и с чердаков извлекли на свет божий всевозможных заслуженно забытых знаменитостей, обтерли пыль и выставили на продажу по баснословным ценам. Я их обычно называю «открыточными опусами».