«Кто виноват?» и другие повести и рассказы Герцена - [4]

Однако чиновник не был лично жестокосердным. Напротив, он оставался добрым человеком, что придает рассказу какой-то особенный, жуткий смысл.

«Сначала я писал весело, — говорил Герцен о своих первых повестях, потом мне сделалось тяжко от собственного смеха. Я задыхался от поднятой пыли…» Это его признание относится и к рассказу «Мимоездом». Колеса его коляски встревожили пыль на той же дороге, по которой до него проехал Радищев, первый из русских «народных заступников» и «друзей человечества»…

* * *

Роман «Кто виноват?» предсказывал будущее. Это была пророческая книга. Бельтов, так же как Герцен, не только в губернском городе, среди чиновников, но и в столичной канцелярии, — всюду находил «всесовершеннейшую тоску», «умирал от скуки». «На родном берегу» он не мог найти для себя достойного дела.

Но и «на том берегу» «водворилось рабство». На развалинах революции 1848 года «торжествующий буржуа» создал империю собственников, отбросив «добрые мечтания» о братстве, равенстве и справедливости. И вновь образовалась «все-совершеннейшая пустота», где мысль «умирала от скуки». И Герцен, как предсказал его роман «Кто виноват?», подобно Бельтову, стал «скитальцем по Европе, чужой дома, чужой и на чужбине».

Он не отрекся ни от революции, ни от социализма. Но им овладели «усталь и разочарование». Как Бельтов, Герцен «нажил и прожил бездну». Но все пережитое ям принадлежало история. Вот почему так значительны его мысли я воспоминания. То, что Бельтова томило как догадка, стало у Герцена современным опытом и проницательном познанием.

«Духовный крах Герцена, — пишет В. И. Ленин, — его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умерла (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела».[7]

Таковы были чувства Герцена, его умонастроение, отравившиеся в печальных рассказах, написанных в 60-е годы на чужбине. Снова возникал перед ним тот самый вопрос, с которого все началось: «Кто виноват?»

«Поврежденный» — философский этюд Герпеса в форме пс-пести. Евгений Николаевич, герой этого произведении, «повредился» в уме, размышляя над жизнью «рода человеческого». Он или молчит, или говорит, удивляя окружающих «независимой отвагой своего ума». Его потрясает жизнь цивилизованных народов, наполненная войнами, разрушениями, бесплодными усилиями разума. «История сгубит человека», — говорит «поврежденный». Остается одно, последнее прибежище — природа: «к природе, к природе…. на покой».

Сама эта попытка заменить историю, прогресс возвращением к природе была свидетельством страшной усталости и разочарования. Пессимизм «поврежденного» имеет какие-то чрезвычайные, космические черты. «Я того и смотрю, — говорит Евгений Николаевич, — что земной шар или лопнет, или сорвется с орбиты и полетит»). Его речь обращена сразу ко всем и ни к кому в отдельности: «Так жить нкльчя, ведь зто очевидно», «лучше планете сызнова начать; настоящее развитие очень неудачно».

Ему кажется, что равновесие потеряно, что «планета мечется из стороны в сторону». Рассказывая о своей встрече с «поврежденным» в Италии, Герцен отмечает, что он часто брал сторону Евгения Николаевича. Но он не отождествляет своих мыслей с его «отчаянной речью». Герцену прежде всего была совершенно чужда вражда к истории, которая возникает как следствие крайнего пессимизма и псвсрия в силу разума человечества. В сущности, «Поврежденный» — это спор Герцена с философией пассимизма, одна из форм преодоления отчаяния, порожденного эпохой, последовавшей за крушением идеалов 1848 года.

«Кажется, будто жизнь обыкновенных людей однообразна, — говорилось в романе „Кто виноват?“, — это только так кажется: ничего на свете нет оригинальнее и разнообразнее биографий неизвестных людей». Но еще оригинальнее и удивительнее бывает сходство участи людей великих и малых в роковые минуты истории… «буря в стакане воды, над которой столько смеялись, вовсе не так далека от бура на маре, как кажется». Этими словами в начинается рассказ «Трагедия за стаканом грога».

«У каждого есть свое Ватерлоо», — говорил Бельтов. Но у него это была еще «фраза» или догадка: он чувствовал лишь «внутреннее поражение». А тут была настоящая трагедия, настоящий крах, перевернувший жизнь многих великих и малых мира сего. Так сошлись или скрестились пути французского короля Луи-Филиппа, бежавшего в Англию после резолюции 1843 года а поселившегося возле трактира «Георг IV» - в предместье Лондона, трактирного официанта, потерявшем место в «Королевском отеле» после краха папка в Тиаероря, и русского революционера Герцена, которому больше «не было места на континенте», заглянувшего в этот трактир в поисках тишины и уединения.

«Я нагляделся на столько страданий, — пишет Герцен, — что сознаю себя знатоком, экспертом в этом деле, я потому-то у меня перевернулось сердце при виде обнищавшего слуги, — у меня, кидавшего столько великих нищих». За то время, пека слуга принес ему стакаа грога, перед его взором прошли великие события прошлых лет и представилась картина исторической катастрофы, «перевернувшей» шить европейского мира.