Кто-то, никто, сто тысяч - [45]

Она всегда носила его с собой в сумочке, этот револьвер, с тех самых пор, как нашла его в кармашке жилета отца, скоропостижно умершего шесть лет назад. Крохотный, отделанный перламутром, такой яркий, такой блестящий, он казался ей игрушкой, игрушкой тем более прелестной, что изящный ее механизм таил в себе могущественную способность причинять смерть.

И она призналась мне, что часто, в те нередкие минуты, когда благодаря какому-то странному душевному смятению мир в ее глазах вдруг застывал и обессмысливался, у нее являлось искушение опробовать этот револьвер, и она играла с ним, испытывая приятное ощущение от прикосновения пальцев к гладкой полированной поверхности стали и перламутра. И вот, вместо того чтобы в висок или в сердце, по собственной ее воле! — он вдруг случайно кусает ее за ногу, с риском (а она очень этого боялась!) навсегда оставить хромой; и было что-то ужасно странное в неприятном чувстве, которое она от этого испытывала. Она-то думала, что он настолько в ее власти, что сам по себе сделать ничего не может. И потому теперь он стал казаться ей злым. Она вынимала его из ящичка комода, стоявшего рядом с ее кроватью, разглядывала и говорила:

— Злой!

Но свиданке в монастыре, в приемной у тетки-монахини, оно-то было зачем? А эти семь монахинь, которые, вместо того, чтобы позаботиться о раненой, все твердили в замешательстве про посещение какого-то Монсиньора?

Она разъяснила мне и эту загадку.

Ей было известно, что в то утро монсиньор Партанна, епископ, Рикьери, должен был посетить старых монахинь Большого монастыря, как он это делал каждый месяц. Для них его посещение было как бы предвосхищением небесного блаженства, а происшествие с револьвером могло этот визит расстроить, что для монахинь было бы худшим из несчастий. Что касается Анны Розы, то она пригласила меня этим утром в монастырь именно для того, чтобы я поговорил там с епископом.

Я? С епископом? Зачем?

Чтобы успеть воспрепятствовать тому, что замышлялось против меня.

Надо мной хотели учредить опеку, объявив, что я повредился в уме. Дида сказала ей, что со всех — и с Фирбо, и с Кванторцо, и с ее отца, и с нее самой — уже сняты показания, которые должны доказать мое внезапное умопомешательство. Об этом готовы свидетельствовать все, даже тот Туролла, которого я защищал перед Фирбо и другими служащими банка, даже Марко да Дио, которому я подарил дом.

— Но ведь он в этом случае его потеряет! — вырвалось у меня. — Если меня объявят сумасшедшим, акт дарения будет аннулирован.

Анна Роза рассмеялась моей наивности. Разумеется, Марко ди Дио обещали, что, если он будет свидетельствовать так, как требуется, дом останется за ним. К тому же кто-кто, а уж он мог свидетельствовать о моем помешательстве с самой чистой совестью.

Не понимая, я растерянно смотрел на Анну Розу, которая смеялась. Увидев мое недоумение, она принялась кричать:

— Господи, ну конечно же, все это было безумием! Чистое безумие! Сплошное безумие!

И все-таки, хотя все это было безумием, она была от него в восторге и одобряла его, и одобрила бы еще больше, если бы от этого безумия я постепенно перешел бы к самому грандиозному из безумий: то есть если бы взорвал на воздух банк и удалил от себя женщину, которая всегда была моим врагом.

— Диду?

— А кого же еще?

— Ну да, теперь она мой враг.

— Нет, нет, всегда, всегда была врагом!

И она рассказала мне, что уже давно старается объяснить моей жене, что я вовсе не так глуп, как ей кажется; они подолгу спорили, и Анне Розе стоило большого труда подавлять в себе возмущение, которое вызывало в ней настойчивое стремление этой женщины усматривать во всех моих словах и поступках или глупость, что совсем не соответствовало действительности, или злобу, усмотреть которую могла в них лишь откровенно враждебная мне душа.

Я был поражен. Из всех этих признаний Анны Розы передо мной вдруг возникла фигура Диды, совсем непохожая на ту, которая была моей, и в то же время такая достоверная, что в этот момент я больше чем когда-либо ощутил весь ужас сделанного мною открытия. Дида, которая говорила обо мне так, что я и представить себе не мог, чтобы она могла так говорить; Дида, ненавидевшая во мне даже тело! Все подробности нашей с ней близости были похищены у меня и преданы; преданы так бесстыдно, что сначала я их даже не узнал; чтобы их узнать, мне пришлось с трудом пробраться сквозь все смехотворное, которого я прежде в них не замечал, и побороть стыд, который, мне казалось, и не из-за чего там было испытывать. Как будто меня обманом заставили раздеться, а потом, распахнув дверь, выставили на посмешище всем, кто захочет взглянуть на меня вот такого — голого и беззащитного. И ее мнение о моих родственниках, и суждения о самых моих естественных привычках были такими, каких я никак от нее не ожидал.

Одним словом, совсем другая Дида, Дида — действительно! — враг.

И тем не менее я абсолютно уверен, что перед своим Джендже она не притворялась, она была с ним такой, какой только и могла с ним быть — цельной и искренней. Ну, а за пределами той жизни, которую она вела с ним, она становилась другой, такой, какой она представала перед Анной Розой — то ли она считала, что так нужно, то ли ей это нравилось, а может быть, она действительно такой и была.