У нее я никогда не бывал.
Круглая сирота, Анна Роза жила со старой теткой в доме, который был как бы придавлен высоченными стенами Большого монастыря; монастырь размещался в старинном замке, и в его окнах, забранных решетками с выгнутыми наружу прутьями, показывались на закате те несколько монахинь, которые там еще оставались. Одна из этих монахинь, та, что помоложе, и была тетка Анны Розы, сестра ее отца. Говорили, что она почти сумасшедшая. Но много ли нужно, чтобы свести с ума женщину, если запереть ее в монастыре! От своей жены, которая три года воспитывалась в монастыре Сан-Винченцо, я знал, что все монахини, как молодые, так и старые, все по-своему слегка сумасшедшие.
Анну Розу я не застал. Старая служанка, та, которая приносила записку, говорила со мной, соблюдая все меры предосторожности — через глазок, не отворяя двери. Она сказала, что барышня наверху, в монастыре, у тетки, и что я должен пойти к ней туда и попросить привратницу пропустить меня в приемную сестры Челестины.
Вся эта таинственность меня поразила. И поначалу вместо того, чтобы разжечь мое любопытство, отбила у меня всякую охоту идти. Как ни был я поражен, я все-таки решил сначала обдумать это странное приглашение: свидание в монастыре, в приемной монахини! Я не видел, какая может быть связь между моей пустой супружеской размолвкой и этим приглашением, и потому оно встревожило меня, как встревожило бы всякого непредвиденное осложнение, которое могло иметь неизвестно какие последствия.
Как теперь знают в Рикьери все, я тогда действительно едва избежал смерти. Но, чтобы уже навсегда покончить с подозрениями, будто мои показания были продиктованы желанием спасти Анну Розу, сняв с нее всякую вину, я хочу здесь еще раз повторить то, что сказал тогда перед судьями. Она ни в чем не виновата. Это я сам или, вернее, то во мне, что толкало меня на все мои мучительные размышления, и стало причиной того, что приключение, которое невозможно было предвидеть и в которое я оказался втянут невольно в ходе моего последнего отчаянного эксперимента, привело к такому финалу.
3. Револьвер среди цветов
По одной из горбатых улочек старого Рикьери, из тех, что днем пропитаны зловонием гниющих отбросов, я отправился наверх, к монастырю.
Когда привыкнешь к какому-то определенному ритму жизни, очутиться вдруг в незнакомом месте и в его безмолвии смутно ощутить какую-то тайну, которая, хотя мы и здесь, нам недоступна — это такая мучительная, такая неразрешимая тоска! Потому что кажется: сумей мы в эту тайну проникнуть, как нам откроются совершенно новые неизведанные ощущения и мы словно заживем в совсем новом мире.
Этот монастырь, бывший феодальный замок Кьяромонте — источенные жучком низкие ворота, просторный двор с колодцем посредине, крытый пандус, темный и гулкий, суровый, как пещера, широкий коридор со множеством дверей по обеим сторонам, осевший пол из розовых кирпичей, блестевших под лучами солнца, которые падали из распахивающейся в безмолвное небо высокой застекленной двери в самом конце коридора, — этот монастырь за время своего существования столько всего приютил — и людей, и событий, что сейчас, сторожа медленную агонию нескольких доживающих здесь свой век монахинь, потерянно бродивших внутри, обо всем, что было, он уже и не помнил. Все тут словно впало в беспамятство от бесплодного нескончаемого ожидания — ожидания, когда же умрут наконец, одна за другой, эти последние монахини, и уже никто не мог сказать, почему этот баронский замок вот уже столько веков не замок, а монастырь.
Монахиня-привратница открыла одну из дверей в коридоре и ввела меня в приемную. В ту же минуту где-то внизу меланхолически звякнул колокольчик, призывая, должно быть, сестру Челестину.
В приемной было темно, так что поначалу, при свете, упавшем из коридора, когда открылась дверь, я сумел различить в ней только решетку, в самой глубине комнаты. Войдя, я остался стоять в ожидании и не знаю, сколько бы простоял, если бы в конце концов донесшийся из-за решетки тихий голос не пригласил меня сесть, потому что Анна Роза вот-вот вернется из сада.
Не могу описать, какое впечатление произвел на меня этот неожиданный голос в темноте, из-за решетки. Словно среди тьмы мне блеснуло солнце, которое заливало сейчас, наверное, монастырский сад; я не знал, где он, но, конечно, он должен был быть зеленым, ужасно зеленым, и среди всей этой зелени вдруг высветилась для меня фигура Анны Розы такой, какой я ее никогда не видел: вся — трепет грации и лукавства. Это была мгновенная вспышка. Потом снова наступила темнота. То есть не вполне темнота, потому что теперь я мог разглядеть в комнате решетку, а перед ней столик и два стула. За решеткой царило молчание. Я поискал там голос, который только что со мной говорил — тихий, но чистый, как будто молодой. Там никого не было. И, должно быть, это был все-таки голос старухи.
Анна Роза, этот голос, эта приемная, солнце среди тьмы, зеленый сад — у меня закружилась голова.
Вскоре Анна Роза открыла дверь и окликнула меня из коридора. Лицо у нее горело, волосы были растрепаны, глаза сверкали, белая шерстяная вязаная кофточка от жары распахнута на груди, в руках охапка цветов, а к плечу, свисая за спиной до самого пола, прицепилась ветка плюща.
