Позвав меня, она устремилась в глубь коридора, к застекленной двери, но уже когда подымалась по ведущим к ней ступенькам, цветы вдруг посыпались у нее из рук; стараясь их удержать, она уронила сумочку, которую держала в другой руке, и тут раздался выстрел, а за ним — пронзительный крик, отдавшийся эхом во всем коридоре.
Я едва успел подхватить Анну Розу, падавшую мне на руки. И в полном ошеломлении, еще прежде чем понял, что произошло, увидел вокруг семь испуганно причитающих старых монахинь, которые выбежали в коридор на звук выстрела и, увидев в моих объятиях Анну Розу, пришли в какое-то странное замешательство, не имевшее отношения к случившемуся и причину которого я сразу даже не понял, настолько она мне показалась невероятной. Сколько я их ни спрашивал, где тут постель, куда можно уложить раненую, они на все отвечали только одно: что скоро должен прибыть Монсиньор. «Монсиньор! Монсиньор!» Тем временем Анна Роза, лежа в моих объятиях, кричала: «Револьвер! Револьвер!» То есть требовала, чтобы я подал ей револьвер, который она всегда носила в сумочке как память об отце.
То, что в упавшей на пол сумочке должен был быть револьвер, который, разрядившись, ранил ее в ногу, я понял в самом начале, но я никак не мог понять, зачем она принесла его с собой именно в то утро, когда назначила мне свидание. Мне показалось это очень странным, но в ту пору мне даже в голову не приходило, что она могла принести его для меня.
Совершенно растерявшись, видя, что никто не хочет позаботиться о раненой, я взял ее на руки, вынес из монастыря и понес вниз, по улочке, домой.
Немного позже мне пришлось еще раз подняться в монастырь, чтобы подобрать валявшийся под дверью револьвер, которому еще суждено было сыграть свою роль в моей жизни.
Слух о странном происшествии в монастыре, о том как выбежал я оттуда, неся на руках раненую Анну Розу, молнией распространился по Рикьери, дав повод для сплетен, которые в своей абсурдности поначалу показались мне даже смешными. Так далек я был от мысли, что их могут не только счесть за вполне правдоподобные, но прямо-таки безоговорочно в них поверить, причем не только те, которые распространяли их и подогревали, но даже та, которую я, раненую, нес на руках.
А между тем все было именно так.
Потому что Джендже, господа, тот самый глупенький Джендже жены моей Диды, оказывается, питал — а я-то ничего не знал! — самую горячую симпатию к Анне Розе. Так решила Дида — Дида, которая эту симпатию заметила. Самому Джендже она ничего не сказала, но, посмеявшись, под секретом поведала об этом своей приятельнице — частью для того, чтобы доставить ей удовольствие, частью для того, чтобы объяснить, почему Джендже избегал ее, когда она приходила к нам с визитом: он боялся влюбиться.
Я не считаю себя вправе опровергать то, что Джендже питал симпатию к Анне Розе. Самое большее, что я мог бы утверждать, это то, что я ее не питал, хотя и это не вполне справедливо, потому что на самом деле я просто никогда не давал себе труда задуматься — симпатию или антипатию чувствую я к приятельнице своей жены.
Я, кажется, уже ясно объяснил, что образ Джендже принадлежал не мне, а создавшей его жене моей Диде.
И, следовательно, если Дида приписывала своему Джендже эту тайную симпатию, неважно, что я в нее не верил, главное — в нее верила она, и даже объясняла ею мое стремление держаться подальше от Анны Розы; и Анна Роза в нее тоже верила, придавая взглядам, которые я иной раз на нее бросал, значение куда большее, чем они имели, так что я переставал быть миленьким глупеньким Джендже, которого выдумала Дида, а становился несчастнейшим синьором Джендже, потому что должен был испытывать бог весть какие страдания, раз знал, как его любит и почитает жена.
И, если вы хорошенько подумаете, это еще самое меньшее, что могло произойти из факта существования множества совершенно бесспорных в своей реальности образов, в которые облекают нас окружающие. Не давая себе труда над этим задуматься, мы обычно называем это ложными допущениями, ошибочными суждениями, голословными утверждениями. Но то, что можно о нас вообразить, то возможно и в действительности, пусть даже сами мы в это не верим. Ну не верим мы — так окружающие над этим только смеются! Они-то верят! И верят настолько, что, если вы не будете твердо держаться образа, в котором видите себя сами, другие заставят вас признать, что образ, в котором видят вас они, гораздо вернее вашего. Я, как никто, испытал это на себе.
Итак, значит, я, сам ни о чем не подозревая, был страстно влюблен в Анну Розу и именно по этой причине оказался впутан в историю с выстрелом, причем впутан так, как я и представить себе не мог!
Ухаживая за Анной Розой после того как я принес ее домой, уложил в постель, сбегал за врачом и сиделкой, оказал ей первую помощь, я вдруг понял: то, что она вообразила себе на основании откровений Диды, то есть то, что я питаю к ней симпатию, вполне вероятно.
Сидя в ногах ее постели, в розовой интимности ее комнатки, обезображенной ужасным запахом лекарств, я получил все необходимые разъяснения прямо из уст Анны Розы. И прежде всего про револьвер в сумочке — причину всего происшедшего. Как она смеялась — смеялась от всего сердца! — что кто-то мог подумать, будто она принесла его в монастырь специально для меня, назначив мне там свидание.
