Кто там стучится в дверь? - [34]

Танненбаум слышал от старых друзей, что вскоре после начала войны с Польшей Ашенбах был переведен в абвер. Почему он жил в Мюнхене и раз-два в месяц вылетал в Берлин, отставной майор мог только догадываться. Он связывал это с тем новым, мало кому известным учреждением на окраине города, в котором, как полагал, разрабатывались психологические проблемы войны. Часто думая об Александре Ашенбахе, Танненбаум спрашивал себя: а что помешало ему самому дослужиться до полковника, почему такой немилостивой оказалась к нему фортуна?

Шесть последних лет, до ухода в отставку, Танненбаум преподавал на курсах фортификационное искусство. Быть может, все дело в том, что он сам себя окружил невидимым валом с крохотными бойницами, сквозь которые смотрел на те перемены, которые происходили вокруг? Слишком ушел в себя, был целиком поглощен домом и Эльзой? Не мечтал о выдвижении, как раньше. Шли годы, кого-то выделяли, выдвигали, награждали, это были те, кто громче других говорил о преданности Гитлеру, это были люди средних способностей, люди с не слишком натруженными головами, но хорошо понимавшие, что к чему и за счет чего можно вознестись в такое время.

Но вот Ашенбах, первый из близких знакомых Танненбаума, дослужившийся до полковника, был действительно незаурядным и энергичным человеком. Он получил в дар от родителей — баронов — не только солидный капитал, но, главное, капитал интеллектуальный: были среди его предков и философы, и поэты, и военные. И сын Ашенбаха — Юрген пошел по стопам отца: носит чин лейтенанта.

«Ашенбах в курсе всех событий. Мудрее совета никто не даст», — сказал себе Танненбаум.

Он тщательно побрился, надел лучшую темно-синюю пару — подарок жены в день выхода в отставку — и направился к Ашенбаху. Тот принял его с простецкой приветливостью, выслушал сочувственно, думая про себя: «Ну вот, жил-жил без детей, а теперь природа берет свое. Так курица, от которой отнимают цыплят, выхаживает крохотного котенка... (У самого Ашенбаха, последователя истинно немецкой «цвайкиндерзистем», были дочь и сын — двое, меньше нельзя, чтобы не иссякла нация, а больше незачем, потому что трудно растить.) Что же это он надумал? Что ему посоветовать, чтобы не огорчить? А может, его брат или племянник окажутся полезными? Эту мысль следовало бы взвесить...»

Полковник попросил несколько дней на размышления, а потом позвонил и сказал, что люди, к которым он обратился, считают, что приезд советских граждан будет свидетельством искренности чувств, питаемых в Германии к СССР, после заключения пакта, и дал совет, как лучше составить письмо в Терезендорф.

Через месяц пришел ответ. Брат Макс писал о житье-бытье в колхозе, жаловался на почки, передавал привет от дальних родственников, аккуратно перечислив, кто кем стал, о сыне же рассказал, что он преподает в школе немецкий язык и что семьей пока не обзавелся, скорее всего по причине загруженности разными общественными делами — в Осоавиахиме (майор долго ломал голову, что бы это могло значить), в райкоме комсомола и в бригаде художественной самодеятельности.

В следующем письме майор послал племяннику приглашение, приписав, что препятствий со стороны германских властей, видимо, не будет и, как он надеется, не будет со стороны властей советских. Просил брата еще подробнее рассказывать о жизни колхоза, ему действительно было интересно знать, как это удается даже в такой маленькой ячейке сочетать личные интересы с общественными, что является стимулом для работы «не на себя, а на все село».

А еще в самом конце написал Эрнст, что годы у него не молодые (тотчас добавил, что здоровьем крепок: пусть не подумает племянник, что приглашает ухаживать за больным) и он хотел бы позаботиться о судьбе небольшого, но все же вполне достаточного наследства. Это был не намек. Это было честное раздумье человека, перешагнувшего за шестьдесят и не желавшего выбрасывать накопленное годами на ветер.

*

Макс Танненбаум, бригадир-садовод колхоза имени Энгельса, был немало удивлен, когда почтальон прикатил к нему в сад на мотоцикле и торжественно вручил письмо. Аккуратный конверт из тонкой бумаги украшала розового цвета марка.

— Бог мой, Гитлер, это Гитлер, кто бы мог подумать, что я получу письмо с такой маркой? — сказал Макс и почему-то огляделся по сторонам. Полногрудые, крепко сбитые и ладно посаженные на ладные ноги колхозницы продолжали собирать фрукты, будто и не заметив почтальона.

Урожай выдался, какого не было давно. В этот год все родилось хорошо — и зерно, и фрукты, и мальчишки, в одной только бывшей колонии, а ныне колхозе имени Фридриха Энгельса, с начала года родилось двадцать восемь мальчиков и только девять девочек. Старик Мюллер, первый почетный пенсионер колхоза, вспоминал, что «один раз тоже было так много-много мальчишек, в одна тысяча девятьсот тринадцатом году, а потом была война, это нехорошо, когда так много мальчишек».

Открывая осторожно и неторопливо конверт, Макс вспомнил пророчество Мюллера и сказал себе: выдумывает, выдумывает старик, это еще год назад можно было опасаться войны, а теперь просто и воевать не с кем. Японцы сунулись на Дальнем Востоке — такой ответ получили, долго помнить будут, с немцами — договор, можно будет в гости ездить и гостей принимать. Пусть приедут из родного Вюртемберга, пусть приедут из Саксонии, Пруссии, Силезии, из всех тех мест, куда разбросало близких и дальних родственников. Пусть посмотрят, подивятся, что может сделать немец в коллективном хозяйстве. Конечно, тем до колхозов далеко — надо сперва сознание частнокапиталистическое менять, на это немало сил и времени потребно. Но если они хоть раз увидят эти новые постройки, эти жилые дома в пять и шесть комнат, этот клуб, больницу, магазин и, главное — школу, давшую стольких замечательных людей и перебравшуюся недавно в новое трехэтажное помещение... Мечты уносили Танненбаума далеко-далеко.