Кто там ходит так тихо в траве - [16]

— Это ты ее пригласил?

— Нет, — сказал я. — Не я.

— Ведь ты про нее расспрашивал, когда мы дежурили в классе? Про нее?

— Да, — сказал я. Я вдруг обозлился. — Про нее. Про нее! Ну и что? А пригласил ее не я.

— Не верю, — сказала Рыбкина. — Не верю. Кто же тогда? Если не ты.

— Сестра, — сказал я. — Вот кто. Это ее подруга.

— Не верю, — сказала она. — Не верю, чтобы Тома дружила с девчонкой из младшего класса.

«Сейчас заплачет», — испуганно подумал я, глядя на Рыбкину.

— Ну и не верь, — сказал я. — Ты Зику не знаешь. Она, если захочет, кого угодно с собой подружит.

— Не верю, — сказала, Рыбкина. — Я домой сейчас уйду.

А я молчал. Что-то со мной все же случилось. Все кругом галдели, а я молчал, и так было долго, и Рыбкина сначала сидела тоже молча, а потом пошла домой, она сказала, что ей еще уроки делать, и ушла, я ничего ей не говорил, пока она одевалась, и пока она быстро сбега́ла по лестнице вниз, я молчал, потом я крикнул: «Рыбкина!» Но мне никто не ответил...

Я вернулся. Во второй комнате были танцы. Оказывается, Вербицкий принес проигрыватель и пластинки. Он танцевал с Томой, а Зика им хлопала, а я сидел как дурак и смотрел на них. Потом я ушел. Фура с мамой о чем-то говорили. Папа и Дымшиц чокались рюмками, только не с шампанским, с чем-то другим. Потом папа ушел на кухню, заваривать чай.

Дымшиц обнял меня и сказал:

— Посиди со мной, малыш. У меня душевный разлад... — Я сел рядом с ним, и он сказал: — Я немного пьян, малыш, чуть-чуть. У меня разлад. Инженер я средненький. Вообще когда-то я писал стихи, я хотел стать поэтом.

— А почему не стали? — спросил я.

— Так вышло, малыш, — сказал он. — Долго объяснять. Самое плохое, что и поэт я был неважный.

Мне вдруг стало ужасно его жалко. Он был такой толстый и большой. Я чуть не заплакал.

— Я теперь совсем не пишу стихи, — сказал он.

Еще бы немного, и я заплакал.

Вернулся папа. Потом был чай и еще что-то, не помню, что именно, игра какая-то... Вообще плохо помню конец дня рождения. И как со всеми прощался — тоже плохо помню. Зика сказала, что вот это подарок от Вербицкого, это — от Томы, а это — от Рыбкиной. Но я так и не запомнил, от кого что.

Я сказал, что сейчас вернусь, и вышел во двор. Дождь все лил и лил. Я быстро обежал корт с красным песком, было пусто вокруг, дождь барабанил по листьям, и на столе под кустами патефона не было.

И флейта, само собой, молчала. Я вернулся домой.

13

— Тише вы, — сказала мама. — Ведете себя как маленькие. Ему плохо. — Ее голос шел ко мне непонятно откуда, со всех сторон одновременно.

Зика и папа зацыкали и зашипели друг на друга и куда-то исчезли.

— Тридцать восемь и девять, — сказал мамин голос. — Вот беда, и с чего бы это? Почти никогда не болеет — и вдруг.

Я видел белый потолок очень высоко над собой и большую суматошную муху на нем. Она жужжала, и все вообще жужжало и позванивало вокруг меня. Я чувствовал сильный жар, но все равно приятно и спокойно было лежать и болеть.

Я неожиданно заболел, совершенно внезапно.

На уроках еще все было нормально, по-русскому я даже четверку умудрился получить. На переменках я бегал к малышам. Рыбкина, Бочкин, Тома, Бома — то да се, на них я даже и не смотрел.

На последнем уроке какой-то мальчишка все время заглядывал в наш класс и мешал, и мне вдруг показалось — ни с того ни с сего, ерунда какая-то — что это Саня Круглов, мальчишка, с которым мы вместе учились в Сибири, он еще показал мне, как делать классные свистульки из акации.

Я ужасно обрадовался, что он здесь, в Ленинграде, хотя это было нелепо, и все ждал, когда же будет звонок, чтобы поболтать с Саней.

Как только прозвенел звонок и учитель арифметики, ну, тот самый, у которого две девочки родились — три кило восемьсот и три кило восемьсот пятьдесят, — как только он вышел из класса, я бросился к двери, и Кудя закричал:

— Гром! Гром! Портфель забыл!

Я вернулся к своей парте, никакого Сани Круглова, само собой, в коридоре не было, и тут вдруг Бома сказал басом на весь класс... Как раз тихо было почему-то:

— Во Гром бегает, даже портфель бросил. Ты чего, Гром? Тебя что — бьют, что ли?!

«Вот, — в тот же момент подумал я, а кругом было тихо, — вот, теперь ничего уже не поделаешь, хочешь не хочешь, а ничего поделать уже нельзя. Бочкин — это одно дело, а Боб Макаров — совершенно другое. Бочкин просто завелся. А Бома — совсем другое дело. Боме я не нравился, неизвестно почему. Бома бил меня, когда мы играли в футбол на заливе, да, бил. Бома при всех сейчас намекнул, что я трус и убежал тогда, потому что испугался Бочкина. Бома — враг, и тут уж ничего не поделаешь. А самое главное — он здоровый, никого не боится и думает, что все боятся его и что я его боюсь, а поэтому можно меня оскорблять, да, оскорблять...»

Все это пронеслось у меня в голове за какую-то тысячную долю секунды или миллионную, не знаю. В классе было тихо, все еще сидели, потому что все произошло очень быстро, и только я стоял, и Бома стоял у самой стенки, в конце прохода, у своей парты... Такие подлецы, как он, всегда почему-то садятся на последнюю парту, я заметил.

Я медленно пошел к нему в полной тишине, еще не зная, что именно я скажу ему, но я уже шел, потому что теперь, после того как он это сказал, ничего уже поделать было нельзя. Может быть, он изменился в лице? Или побледнел? Ведь он не ожидал ничего подобного. Хотя вряд ли. Скорее всего, он удивился. Но я не смотрел на него и ничего не видел, я шел, опустив голову, и какие-то мелкие, колючие жучки, какие-то молекулки волнами пробегали у меня по спине и затылку.