Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [8]

Потом я куда-то плыл, взбирался ввысь, весь во власти пламени. Обретаясь между небом и землей, женщина манила меня все выше и выше, дальше я ничего не помнил. Я скатился вниз, влекомый неземными силами.

— Я принесу мейду[1] и позову ребятишек, — молвила Нафиса.

Мне чудились голоса, доносившиеся с разных сторон, чьи-то разговоры, восклицания — речь шла обо мне. И снова воцарилось глубокое молчание. Но было ясно, что и молчат тоже обо мне. Неуверенность, тревога овладели мной. Что же я такого сделал?

Я попросил Нафису открыть мне глаза, она сделала это с присущей ей нежностью.

— А дети?

— Они играют на улице.

Тишину комнаты, пробитой в толще базальта, нарушало лишь шарканье ее босых ног. Я вспомнил о взрыве, о том типе, о бегущих мужчинах и женщинах, о спировирах. Да полно, было ли все это?

— Обедать скоро будем?

Есть мне не очень хотелось.

— Через несколько минут.

Голос Нафисы обладал даром утешать меня, успокаивать, словно прозрачная гладь воды.

— Я принесу мейду и позову ребятишек, — пропела она.

Вода колыхалась в гроте тихо и ласково.

Когда-нибудь я поведаю об истинной роли моря, все, что я говорил до сих пор, — это такая малость. Самое главное еще предстоит сказать! Если бы наш мир возник из застывшего потока бетона, он не сотворил бы себе такого хрупкого заслона, как эта вода, не сотворил бы нас. В свое время я ощущал благоволение моря, но когда оно накатывало, глухо рокоча, я предчувствовал, что в глубине его таится и нечто другое, чего я не понимал. Ах, если бы не эта кровавая заноза, застрявшая в моем мозгу! Главное — любить море, в нем столько доброты… Вся моя жизнь была сплошной ошибкой или несчастьем, впрочем, по сути это одно и то же: я никогда не умел любить того, кто любит меня. Еще когда я жил в родительском доме, мы привыкли говорить друг другу лишь те слова, которые были необходимы в нашем повседневном обиходе. (Будь мы друг другу чужие, мы наверняка употребляли бы гораздо больше слов.) Мы все время боялись выдать себя, открыть душу. И чтобы не подвергать себя такому испытанию, мы держались несколько отчужденно, не вмешиваясь в жизнь близких нам людей. Один лишь отец составлял, разумеется, исключение, верша над нами свой ежедневный суд. Я так и вижу его сидящим с веером в руках на террасе, выходившей во двор, оттуда он управлял всеми домашними. Места на террасе было много, хватило бы для большой компании, но он один царил там. Я играл неподалеку от него, то есть, иными словами, не сходя с места и не привлекая к себе внимания, играл в дружбу с приятелями. Наигравшись вдоволь, я мог присоединиться к женщинам. Иногда мне разрешалось подниматься на верхнюю террасу. Там мне дышалось привольнее всего. Вид полей, залитых солнцем и убегавших куда-то в бесконечность, приводил меня в неистовый восторг. От соприкосновения с неведомой далью небо как будто струилось. Дикие каштаны отбрасывали тень на зубчатые стены с башенками и амбразурами, на окружную дорогу и наш дом, выстроенный на развалинах полуразрушенного замка. В неподвижно застывшем воздухе благоухало зеленью. Непрестанно сновали работники фермы. Я подолгу следил за каждым их движением, стараясь не думать о битвах, которые разыгрывались в свое время возле этих стен. Затем надо было спускаться вниз. И тогда мне открывался ночной мир просторных залов. Если бы они вели в подводные гроты! Но нет, по старинным коридорам я углублялся в какое-то подземелье. Там дремала тишина, казалось, она сочится отовсюду. В первый раз, как я это заметил, у меня было такое чувство, будто жилище наше покрыто огромным слоем черной, застывшей нефти. Одному ли мне это было известно? Особенно это чувствовалось по вечерам, когда весь дом погружался в молчание. Укрывшись в свою комнату, я запирался и пел без конца. Песня, которая как бы сама собой неизменно слетала с моих губ, напоминала старинную колыбельную, там были такие слова: Утешь меня, раствори мою тень… Дальше я слов не помню, помню только, что мне хотелось от этого плакать, но я не плакал.

Если бы я испытал только этот гнев, я наверняка сохранил бы в душе неутешную обиду, неприятное воспоминание о нашем доме со всеми его владениями, однако жизнь моей семьи ассоциировалась у меня со светом, струившимся на землю, и потому любая мелочь становилась неотъемлемой частью сияющего мироздания. Тем не менее геологический битум, в который мы себя замуровали, и сегодня представляется мне неизбывным кошмаром. Как он разрушался, мы не замечали, только ощущали последствия этого.

Отодвинув дверную занавеску, вошла Нафиса, а с ней и сияние дня. Она несла мейду, я снова закрыл глаза. Подойдя ко мне на цыпочках, она осторожно поставила мейду. Потревоженная ступнями ее ног, вода ушла с тихим плеском. Что-то невыразимо детское проскользнуло в этот момент в облике Нафисы; мне всегда хотелось увидеть ее обнаженной, но она ни разу не раздевалась в моем присутствии. И ни за что на свете не согласилась бы предстать передо мной в таком виде.

— Вставай, дорогой.

Я поспешно встал и в задумчивости посмотрел на нее, испытывая смертную муку. Стол был накрыт, ребятишки сидели вокруг. Нафиса тоже села напротив меня на баранью шкуру, скрестив обнаженные до колен ноги.