Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты - [10]

— Заступники, властители земли и небес… — шепчет жена, не унимаясь.

Звезда, сама теперь преследуемая воплями, надвигается на нас. Страшная в своей дикости, она заслоняет небо, делает его незрячим, и снова слышатся удары медных тарелок, переливаясь, они то приближаются, то удаляются.

— Кончай свою болтовню, старая. Слушай! — прозвучал в наступившей тишине голос.

— Входная дверь, — молвила жена.

— Что входная дверь?

— Ее не заперли на задвижку.

— Что?

— Я говорю, ее не заперли на задвижку.

— А зачем это?

— Кто знает, они могут явиться сюда, околдовать нас… эти демоны.

— Ты говоришь, запереть дверь, а надо бы наоборот — пойти туда.

— Куда пойти?

— Пойти посмотреть, что они там творят! — отрывисто говорит Зерджеб.

— Кому, тебе? Да ты с ума сошел. Ты понятия не имеешь, во что они могут тебя превратить. В какое-нибудь чудовище…

Затаив дыхание, я слушаю. И вот, заглушая медь, медленно вздымается волна женских голосов, вскоре их затопляют, накатывая одна на другую, волны мужских голосов, а над ними — неумолчный, низкий — нависает голос звезды. Звезда пролетела. Страшась даже подумать об этом, я ощущаю смертный холод камня.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Разве… Что ты делаешь?

Неясный, приглушенный шум. Чего еще ждать? Собравшись с духом, я бегу и стучу во все стены.

— Люди добрые, нас хотят околдовать, опутать чарами. Это надвигается со всех сторон. Слышите, мужчины, женщины, дети! Это…

У меня закружилась голова, я останавливаюсь и, каменея, с трудом продолжаю:

— Они уничтожают людей… своими чарами…

Голос мой осекся, и я умолк. С разинутым ртом и широко открытыми глазами я замираю.

Постепенно темный двор наполняется каким-то движением: это жильцы, услыхав мой крик, крадучись вышли из своих комнат. Они молча кружили — точь-в-точь как я только что, — натыкались на стены и снова кружили, и так без конца. Снаружи поднялась новая волна криков, они звучали все громче.

— Смилуйся над нами, яви свое милосердие… — громко молилась старуха, остерегаясь принимать участие во всей этой беготне.

И вдруг в тот момент, когда никто этого не ожидал, одна из женщин издала долгий, пронзительный вопль, ее примеру тут же последовали другие, и теперь голоса их ничуть не отличались от тех, что доносились снаружи. Они подхватывают одну и ту же песню, а вдалеке ночь раскалывает дробь литавров, мне кажется, и у соседей тоже кричат. Охваченный ужасом, я чувствую, как мурашки бегают у меня по спине, и слушаю — а что мне остается делать?

Сколько времени это продолжалось: полчаса, час, всю ночь? Наутро, как ни странно, я уже ничего в точности не помнил. Самым невыносимым оказалось слушать тишину, воцарившуюся потом. Зловещий концерт окончился бурным неистовством медных тарелок и труб, которым вторил вой собак. Пророчество сбылось: феникс, исподволь готовивший это преступление и вырвавшийся на волю из мрачных подземелий, упивался своим торжеством.

Приглушенный голос старухи, той самой, снова шепчет мне в ухо:

— Заступники, смилуйтесь над нами, я буду служить вам верой и правдой…

— Слушай, — прервал ее муж.

— Ничего больше не слышно. Ты даже не заметил, что они ушли. Во имя чего творят они такое зло?

После того, что произошло, слова их вонзались в меня, словно длинные иглы. Мне хотелось сказать им: «Замолчите!», но я не мог вымолвить ни слова.

— Теперь так будет каждую ночь.

— Бывают злые духи, которых ничем не проймешь.

— На то он и злой дух, от его злобы никуда не денешься.

— Люди как люди, ничего плохого не делали, я в этом уверена, а с ними вон как.

— Не беспокойся, тебе расскажут, что все это на благо человечества.

— Будь они прокляты. Идешь спать, старый?

— Да.

— Все, что натворили эти окаянные, зачтется им.

— Еще бы.

— А нам остается…

Зевнув, старуха со вздохом продолжала:

— Нам остается молиться, не то не знаю, что с нами станется.

— Против дьявола…

— Не богохульствуй.

В эту минуту я подумал о жене, о детях: они спали и ничего не слышали. Странная мысль, одна из тех, что иногда посещают нас, пришла мне на ум: «Они спят, как будто уже умерли».

Утром, едва проснувшись, я не мог удержаться и сказал об этом Нафисе, которая, должно быть, почуяла упрек в моих словах.

— Я не спала, я все слышала, просто мне не хотелось присоединяться к стаду блеющих овец, — нисколько не смутившись, ответила она.

Я невольно подумал: «О ты, феникс, петух с собачьим рылом, ты, что красовался сегодня ночью, посмотри, как светло вокруг, оставь открытой дверь, схоронись до срока».

В глазах ее мне чудился вызов, но ее улыбка была, как всегда, ясной и простодушной. Я счел себя отчасти побежденным, но не униженным, у меня не было сил сердиться на нее.

* * *

В глубине души я по-прежнему был неутешен, словно осиротелый ребенок. Если быть честным, то наедине с самим собой я признаю, что и в самом деле веду себя как ребенок. И не просто ребенок, а избалованный ребенок. А то, что теперь мне приходится жить средь немых и слепых, ничего не меняет, факт остается фактом: у меня не было другого выбора. Усталый от бессонной ночи, с тяжелой головой, я тем не менее сразу же ухожу, едва успев проглотить кофе. Я не мог усидеть дома. На улице меня охватывает радость, которую несет с собою утро, и я готов все забыть. На первый взгляд, люди озабочены только своими делами: лавки открыты, улицы политы водой — а может быть, это следы ночного прилива? — толпа спешит куда-то. Минотавры на своем посту, на перекрестках: настоящие мумии, которых оживили и поставили нести эту службу. После тысячелетнего сна многие из них никак не могут избавиться от неподвижности, скованности движений. А если к этому еще прибавить их крокодилий взгляд, то становится понятно, почему они внушают спасительный ужас, который выражается в глубочайшем почтении.