Кто как смог - [10]

Славный Павлик, от чрезмерного трудового запала прикусывающий, жующий кончик языка, имеет еще и словно подпольную эстетскую мысль, эстетскую тревогу, даже какую-то напряженную беду из-за того, что в построениях русского искусства не все так, как хотелось бы ему, или, скажем, не до конца все ему известно, ясно и понятно. Все эти греки с их византийскими канонами, упитанные мастера от немец; и не известно, кто возвел тот или иной храм; к тому же еще русский разум вообще как проходной двор, а русский гений всегда словно не от мира сего и, отрываясь от действительности буквально на глазах изумленного Павлика, еще и бьет его по этим самым глазам разными обрывками, разлетающимися в разные стороны скрепами. И другой на его месте точно сошел бы с ума, уж от того только, что никому в нынешнем мире нет дела до его тревоги и даже самое русское искусство стоит вне его озабоченности, но проворный Павлик все же не без достоинства, выдержав, кстати сказать, темное и в своем существе наглое язычество жены, отбыл в столицу поработать на месте в журнале и там, надо полагать, с обычной своей расторопностью принялся двоить жизнь на хорошо оплачиваемые творческие муки и на взятые в путь-дорожку домашние терзания. Сдвоенность же Севера теснилась вся тут, возле заповедного поля. Как отвратительно слиплись две его натуры! Он любит неказистые улочки окраин города, но ходить ему по ним порой до крайности трудно, ибо и несется как на крыльях, и шатается от усталости и отвращения к себе. Бог знает, что за сила еще влачит его и как его еще терпит, например, иная неожиданно развернувшаяся во всю ширь улица, умеющая четко и прочно, без видимых усилий, прорисовывать свою теневую и солнечную стороны. У нее эта прорисовка естественно и вообще отлично получается и достигает уровня законченной картины, в которую он закрадывается не то вором, не то жалким подражателем.

Однажды Павлик, сплетая ноги в узоры молний на грозовом небе, вбежал в его дом и с порога закричал:

- Моя жена тебя любит, любит! Теперь я раскусил все это!

Высказавшись, словно бы молниеносный Павлик вдруг жалобно задрожал, как безволосое, гадко нагое существо на морозном ветру. Север еще не успел встрепенуться и забеспокоиться и только на скорую руку возразил:

- За что ей любить меня?

- Ты что мне буднично отвечаешь? - запротестовал Павлик. - Ты же понял... и как не понять? Не до обыденности мне, когда такой расклад! Тут драма. Я напьюсь!

- Ну что ж, рассказывай.

- Ты в тот день, когда мы случайно встретились в роще, показался ей необыкновенным, солнечным, что ли... светлым таким, в отличие от меня. Она уже тогда забредила тобой.

Север осторожно рассмеялся.

- Она тебе сама об этом сказала?

- Нет, но я догадался.

Теперь Павлик стал неприятен Северу.

- Откуда ты взялся? Ты же был в отъезде.

- Я вернулся, - сказал Павлик. - А вы думали тут роман без меня крутить?

Север еще не знал, что даже и то, что сейчас у него складывается в более или менее ровную и гладкую речь, он уже через несколько дней сумеет высказать только при необычайной замкнутости на самом себе, внутри, в глубине души и остатков разума, но никак не словами, что, впрочем, случится с ним не по внезапной немоте, а из-за какого-то особого бреда всего его сознания. Павлик, между тем, не вынес открывающихся перед ним возможностей драматического волнения, ушел как от соблазна и затем опять уехал в столицу, несносно увлеченный журнальными делами и своей карьерой. Даша жила всего лишь в нескольких домах от Севера. Еще только начинался долгий летний вечер, когда Север шел по улице, размышляя, под каким предлогом ему войти к Даше. Он не слишком-то поверил в догадки Павлика, стало быть, далеким и бесполезным представлялся ему вопрос, любит ли его и впрямь Даша, как о том возвестил ее муж, тем не менее его занимала вся эта история. Он знал о женщинах, что они говорят: вот, это моя любимая книга, - или: это мой любимый цвет! Тогда мужчинам кажется, что женщина вложила в свои слова действительное содержание и у нее и в самом деле серьезное отношение к той книге или тому цвету. Но завтра у них окажется еще какая-то самая любимая книга, еще какой-то предпочитаемый прочим цвет, и в этом будет та же несерьезность, то же неумение вкладывать в вещи и в отношение к ним глубокий смысл. Также они могут сказать и о человеке, который им чем-то приглянулся нынче и который будет совершенно забыт уже на следующий день; но сегодня они скажут: это мой любимый человек! Вот что и сказала Даша о нем, Севере, а Павлик поверил. Павлик даже вполне убедился в том, что его давно обманывают, с тех самых пор, как в заповедных рощах стали некстати подворачиваться субъекты с необыкновенно блестящими глазами, и пока он там, в столице, вершит важные дела мироустройства и собственного становления, здесь, в нелепой провинции, его голове усвояют натуральные рога. А может быть, Даша и вовсе ничего не сказала и в голове никакого промелька мысли не имела ни о каком Севере, и все Павлику только погрезилось, все только сложилось с фантастическим своеобразием в его воображении. Но, как бы то ни было, Северу в происходящем между ним и соседями, между ним и Дашей, этой молодой прекрасной девушкой, виделось что-то в высшей степени заманчивое, неотразимое, как в свежем надрезе на дереве или в только что освежеванной тушке какого-то животного.