Кто играет в кости со Вселенной? - [4]

В школе я несколько активизировал жизненную позицию. Правда, пришлось откатиться по лестнице одобрения со стороны взрослых: если в детском саду я числился паинькой, то в классе уже «как все». И по поведению, и по успеваемости. Между тройкой и четверкой. Родители мне не помогали делать уроки, а сам я трудолюбием не отличался. Но и полным разгильдяем не был – что-то учил, что-то списывал. Никогда не тянул руку, даже если знал урок. С девчонками не общался. Презирал. Бантики там всякие, разговоры дурацкие.

Жизнь троечника слегка тяготила, но готовила к жизни. Помню, что постоянно искал срочный выход из затруднительного положения: если не знал урок – то списывал у отличников домашнее задание на перемене, если не мог решить задачу – спрашивал решение у сидящего сзади, если вызывали к доске – на ходу узнавал у одноклассников тезисы правильного ответа и импровизировал на месте. Как я теперь понимаю, так в школе у меня выработался опыт быстрого поиска решений. Оказалось, что это ценнейшее умение. Кто же тогда, в советские годы, знал, что во взрослой жизни нас будут «кормить» не знания и прилежание, а навыки? Более того, набор умений, пусть не крепких, но разнообразных, окажется полезнее в капиталистическом мире, чем глубокое знание одного предмета. А навык адаптации к быстроменяющемуся миру станет главным. Так что мои школьные тройки оказались заделом на будущее. Шутка!

К окончанию восьмого класса я взялся за ум, напрягся и вырулил на уровень «хорошиста». Это уже достижение. Попал в серединку списка, но по сравнению с детским садом – шаг с пьедестала. Парадокс, но, несмотря на этот регресс, выросла самооценка. Не высоко, но все-таки в коляске, как куклу, не позволил бы себя катать. Как говорится, приходилось играть теми картами, которые получил при раскладе. Если с учебой не случилось стать звездой, подающей большие надежды, то со всеми одноклассниками выдерживал хорошие ровные отношения. Приподнимали в глазах сверстников, а значит, и своих собственных успехи в футбольных матчах на школьном дворе. О спорт, ты – чудо!

Хотя я смирился с ролью серой мыши, в тайниках души держал один секрет: почему-то я верил, что буду знаменитым, как Альберт Эйнштейн. Не меньше! Иначе как? Ведь не может случиться, что через много веков меня забудут?! Почему именно Альберта Германовича взял за ориентир? Ни Гая Юлия Цезаря, ни Вильяма нашего Шекспира, ни Юрия Гагарина. Возможно, после того, как папа рассказал, что Эйнштейн в школе был троечником, а потом стал ученым с мировым именем. Пока я переваривал эту обнадеживающую информацию, папа напел строчки из популярной у шестидесятников песни:

Пьем за яростных, за непокорных,

За презревших грошевый уют.

Вьется по ветру «Веселый Роджер»,

Люди Флинта гимн морям поют.

И в труде, и в радости, и в горе,

Только чуточку прищурь глаза,

И ты увидишь, как в дальнем синем море

Бригантина подымает паруса…

Мне почудилось, что можно войти в историю самотеком, без особых усилий.

Школьные годы – это монотонный марафон. Уроки, домашние задания, каникулы, оценки, игры во дворе. И так десять лет. В моем марафоне случилось два важных поворота. Обоим я обязан отцу: если бы не он – ничего такого не произошло бы. В этом никакой мистики, просто его воля.

Первый: в третьем классе он отвел меня в шахматную секцию Ленинградского городского Дворца пионеров. Знаменитое место, откуда вышли чемпионы страны и мира. Я бодро начал – через полгода получил четвертый взрослый разряд, потом третий, потом второй. Дальше притормозил, но в седьмом классе выполнил норму первого разряда. И все, остановился. В любом деле каждый следующий уровень дается тяжелее – надо напрягаться, заниматься дополнительно, больше играть. А я, наоборот, стал отлынивать, меньше участвовать в турнирах. Так кандидатом в мастера и не стал. Но это во Дворце пионеров. А в классе никто не мог со мной тягаться – это знали все, что прибавило дополнительных очков популярности и самооценки. Шахматы дали мне пять важных навыков: азарт борьбы, умение перебирать в мозгу варианты, интуитивное мышление, быструю реакцию и умение держать удар. Но был и минус. В отличие от футбола этот вид спорта для меня – постоянный стресс: своих детей я не учил премудростям шахмат.

В этом месте рассказа хочу добавить такую ремарку. Путь в Аничков дворец, где в Ленинграде находилась главная шахматная секция, проходил по Невскому проспекту. В семидесятые годы на Невском во многих местах продавали мороженое. Я иду весь напряженный перед партией и вижу, как мой приятель по шахматам покупает пломбир.

– Привет! – говорит он. – Вот люблю поднять себе настроение сладеньким перед игрой.

– А я как раз после игры покупаю мороженое, – отвечаю ему.

– А почему после?

– Если выиграл – то на радостях, если проиграл – как утешение.

– Интересно! – говорит он. – Может, тогда покупать и до партии, и после?

– А мне только пятнадцать копеек дают – хватает на одно крем-брюле.

Эта история – иллюстрация того, что я не ждал от судьбы хорошего: настраивался на худший исход, чтобы перепад между ожиданием и фактом не травмировал психику. Сейчас понимаю, что так я отгонял успех от себя. Но, вспоминая детство, не скажу, что был махровым неудачником – победы и провалы чередовались без перекосов в какую-то сторону.