Кто и почему запрещал роман «Жизнь и судьба» - [11]

Долгое время о содержании обращения Гроссмана Хрущёву никто не знал. Лишь в 1990 году Семён Липкин привёл в своей книге «Жизнь и судьба Василия Гроссмана» текст письма по сохранившейся копии. Потом эта копия появилась в журнале «Источник» (1997, № 3) и в третьем томе сборника постановлений «Президиум ЦК КПСС. 1954–1964» (М., 2008).

Оставалось выяснить, куда делся оригинал письма Гроссмана. Это стало известно лишь в 2013 году после того, как руководство РГАНИ наконец соизволило открыть для исследователей ряд дел из 34-й описи третьего фонда хранящего документы Политбюро.

Я приведу обращение Гроссмана по оригиналу:

«Первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущёву.

Дорогой Никита Сергеевич!

В октябре 1960 года я отдал рукопись моего романа «Жизнь и судьба» в редакцию журнала «Знамя». Примерно в то же время познакомился с моим романом редактор журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский.

В середине февраля 1961 года сотрудники Комитета Государственной Безопасности, предъявив мне ордер на обыск, изъяли оставшиеся у меня дома экземпляры и черновики рукописи «Жизнь и судьба». Одновременно, рукопись была изъята из редакций журналов «Знамя» и «Новый мир».

Таким образом закончилось моё обращение в многократно печатавшие мои сочинения редакции с предложением рассмотреть десятилетний труд моей писательской жизни.

После изъятия рукописи я обратился в ЦК КПСС к тов. Поликарпову. Д.А. Поликарпов сурово осудил мой труд и рекомендовал мне продумать, осознать ошибочность, вредность моей книги и обратиться с письмом в ЦК.

Прошёл год. Я много, неотступно думал о катастрофе, произошедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги.

Я хочу честно поделиться с Вами своими мыслями. Прежде всего должен сказать следующее: я не пришёл к выводу, что в книге моей есть неправда. Я писал в своей книге то, что считал и продолжаю считать правдой, писал лишь то, что продумал, прочувствовал, перестрадал.

Моя книга не есть политическая книга. Я, в меру своих ограниченных сил, говорил в ней о людях, об их горе, радости, заблуждениях, смерти, я писал о любви к людям и о сострадании к людям.

В книге моей есть горькие, тяжёлые страницы, обращённые к нашему недавнему прошлому, к событиям войны. Может быть, читать эти страницы не легко. Но поверьте мне, – писать их было тоже не легко. Но я не мог не написать их.

Я начал писать книгу до ХХ съезда партии, ещё при жизни Сталина. В эту пору, казалось, не было ни тени надежды на публикацию книги. И всё же я писал её.

Ваш доклад на ХХ съезде придал мне уверенности. Ведь мысли писателя, его чувства, его боль есть частица общих мыслей, общей боли, общей правды.

Я предполагал, отдавая рукопись в редакцию, что между автором и редактором возникнут споры, что редактор потребует сокращения некоторых страниц, может быть глав.

Редактор журнала «Знамя» Кожевников, а также руководители Союза писателей Марков, Сартаков, Щипачёв, прочитавшие рукопись, сказали мне, что печатать книгу нельзя, вредно. Но при этом они не обвиняли книгу в неправдивости. Один из товарищей сказал: «Всё это было или могло быть, подобные изображённым люди также были или могли быть». Другой сказал: «Однако напечатать книгу можно будет через 250 лет».

Ваш доклад на XXII съезде с новой силой осветил всё тяжёлое, ошибочное, что происходило в нашей стране в пору сталинского руководства, ещё больше укрепил меня в сознании того, что книга «Жизнь и судьба» не противоречит той правде, которая была сказана Вами, что правда стала достоянием сегодняшнего дня, а не откладывается на 250 лет.

Тем для меня ужасней, что книга моя по-прежнему насильственно изъята, отнята у меня. Эта книга мне так же дорога, как отцу дороги его честные дети. Отнять у меня книгу, это то же, что отнять у отца его детище.

Вот уже год, как книга изъята у меня. Вот уже год, как я неотступно думаю о трагической её судьбе, ищу объяснение произошедшему. Может, объяснение в том, что книга моя субъективна?

Но ведь отпечаток личного, субъективного имеют все произведения литературы, если они не написаны рукой ремесленника. Книга, написанная писателем, не есть прямая иллюстрация к взглядам политических и революционных вождей. Соприкасаясь с этими взглядами, иногда сливаясь с ними, иногда в чём-то приходя в противоречие с ними, книга всегда неизбежно выражает внутренний мир писателя, его чувства, близкие ему образы, и не может не быть субъективной. Так всегда было. Литература не эхо, она говорит о жизни и о жизненной драме по-своему.

Тургенев во многом выразил любовь русских людей к правде, свободе, добру. Но Тургенев совершенно не был просто иллюстратором идей вождей русской демократии, он выражал по-своему, по-тургеневски, жизнь русского общества. И так же выражали, переживали добро и зло русской жизни, её радость, её горе, её красоту и страшные уродства Достоевский, Толстой, Чехов. Ведь ни Толстой, ни Чехов не были иллюстраторами взглядов тех, кто возглавлял русскую революционную демократию, они полировали своё зеркало русской жизни, и зеркало это бывало отлично от тех, что создавали политические вожди русской революции. Но ни Герцен, ни Чернышевский, ни Плеханов, ни Ленин не ополчались за это на русских писателей, они видели в них союзников, а не врагов.