— Стишки клепаешь? — Сержант накаляется. — Не таких видали. Где работаешь, говорю?!
— Ушел я давно из дворников. Церквуху ремонтируем. В старом городе. Леса вон отсюда видно. — Егор кивает за окно.
— Врешь. — Сержант приподнимается из-за стола и, увидев леса вокруг стоящего на берегу реки собора, берется за телефон. — Юрий Иванович? Райотдел беспокоит. Есть у вас такой, Конин Егор Николаевич? Строитель. Есть? Ну, ладно. Ладно. — Он кладет трубку. — Чего тебе от Пал Петровича надо было? Только коротко.
— Какой Пал Петрович? — Егор разводит руками. — Не знаю я никакого Пал Петровича. И гражданку эту не знаю.
— Все!!! — багровея, ревет сержант. — Попов! Уведи…
— Постой! Постой же ты, Христа ради! — Бросается к сержанту Зоя Григорьевна. — Это что же. Это что же… Это в тюрьму его, значит? Да за что же?
— За Некрасова. — Егор усмехается.
— Все. — Сержант трясет темноволосой головой. — Замотали. Я вас вместе сейчас. В одну камеру. Там спектакли устраивайте.
— Не могу я бумагу написать. — Зоя Григорьевна плачет. — Не умею.
— Ладно, — соглашается сержант. — Отвечайте на вопросы. Только коротко. Что у них с Пал Петровичем сегодня произошло? Как все было?
— Дак что, — начинает Зоя Григорьевна. — Я ведь на лавочке теперь не сижу. Некогда. Уборщицей в магазин пошла. Убралась, значит, перед обедом. Выхожу. А его, — она кивает на Егора, — считай, два месяца искала. В толк не могла взять. Самое худое думала. Он всю зиму ко мне приходил…
…Приходил Егор к Зое Григорьевне всю зиму, раз в месяц примерно. И она уж его поджидала. Как долго нету, заволнуется, день-два пироги печет, думу свою думает. Одно она верно знала: сколько в жизни наробишь, столько от нее и получишь. А жизнь взяла да и шутку над ней сшутила: за детей нерожденных чуду такую под старость принесла. Парня несуразного, к счастью, к горю ли. Часа по два, по три сидели они, разговаривали, для чего да как человек жить должен да как все труднее ему, человеку, дело и место свое найти.
— Ты вот, Григорьевна, — раздумывал вслух Егор, — огнетушители всю жизнь делала. А то ли тебе было предназначено? Не знаешь. Вот и я не знаю. Брожу по земле и себя кляну. Что же будет-то, если каждый так бродить станет?
Не знала Зоя Григорьевна, что ему отвечать. Жила и жила всю жизнь, то тяжело, а то полегче. А почему да зачем, не знала. Может, некогда, а может, неохота думать. Родился на свет и живешь, по правде стараешься, как отец-мать учили.
К весне затосковал Егор: и дальше идти вроде надо, и держит что-то. Стихотворение ей прочитал, разве знала она, что на прощание:
— «От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови,
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!»
И ушел. Шлеп-шлеп резиновыми сапогами по общему коридору.
А на другой вечер к Зое Григорьевне опять стучат. Отворила. В коридоре лампочка слабая, только видит: народ. Старший по дому, Митя-однорукий, впереди:
— Выйди, Зоя Григорьевна.
— Дак заходите, — она им. — Чай не остыл еще.
— Нет, — Митя ей отвечает. — Дело у нас серьезное. Официальное, можно сказать. Выйди на общую территорию.
Вышла она. Человек шесть народу. Соседка молодая, Катя, ножку эдак выставила, руки в боки:
— Вы, Зоя Григорьевна, недоумеваете. Немудрено это. Быстро человек скатывается и критически себя видеть уже не может. Но мы в нашем доме безобразия не потерпим, хоть и не полностью он благоустроенный. Чтоб всякие темные личности наш дом посещали, не позволим. Что это у вас за знакомство такое? Молодой человек, а нестрижен, нечесан, одет как, безобразие. Кто он вам?
Растерялась Зоя Григорьевна, кто он ей, ответить не может. Одно только и сказала, что есть у него одежда и ботинки есть, а нравится ему в сапогах ходить да пешком да на полу спать.
— Во-во. — Нюра, тоже пенсионерка, чуть слюной не забрызгала. — Еще бы ровня, я понимаю. А как жена зачнет бегать да стекла бить? Мое окно рядом. Не хочу я. Двух лет не прошло ведь, как ты, Зойка, мужа схоронила…
— Постойте, девки. — Из-под локтя Нюры высунулась совсем древняя Ипатьиха. — Тут Зоюшку-то вини и не вини. Сколь девок после войны одинокими остались. А она безногого прибрала, да мало пожил. Другой был, да сам ушел, помоложе приглянулась. Петра Алексеича честь честью схоронила, раньше нас мужики-то изнашиваются. А есть в ней что-то для них притягательное. Вот ОН к ней и привязался. Вы думаете, ОН почто в сапогах-то ходит? Заглянула я раз к ней. А ОН сидит на стуле и копыты-те выставил. Ты попробуй в ботинки копыты-те затолкай. Таку узкую обувь делают.
Зашумели тут все на Ипатьиху. А Зоя Григорьевна, ничего не ответив, в свою комнату зашла. А Егор с тех пор не пришел к ней больше…
— Ох, не могу, ох, не могу больше! — сквозь слезы смеется Егор. — Хватит, Григорьевна! Хватит. Сержант человек святой. А с меня хватит! Распяла ты меня. Не могу больше. Пожалей ты меня.
— Черт, дежурство кончилось, — бормочет сержант, глядя на часы. — Ладно, штраф тебе выпишу и мотай отсюда.
— Заплачý я, заплачý. — Зоя Григорьевна торопливо достает деньги. — Да за что штраф-то? Он ведь худого не хотел. Он ведь за птицу небесную на него кинулся…
— Хватит! — Сержант снова накаляется. — Давайте отсюда, птицы небесные, сами разбирайтесь.