— Для форсу я. Неужели неясно? — Победоносец смотрит то на женщину, то на сержанта.
— Я поначалу-то думала, правда, не взял. — Зоя Григорьевна улыбается. — Так-то месяц прошел, не схвачусь…
…Целый месяц прошел. Сидит Зоя Григорьевна как-то вечером, телевизор смотрит. Картина производственная, мудрено порой, да спать-то рано. В дверь забарабанили. Бойко, по-свойски. Открывает она. На пороге человек стоит: сапоги резиновые, пальтишко обдергайчиком, шапчонку в руках мнет. Волосы длиннющие развеваются, будто не с головы идут они у него, а сзади на него налетают и вперед толкают.
— Здравствуй, Григорьевна! Я ведь опять пришел! — Пальтишко тут же, сапоги скинул, волосы пригладил, за стол сел. — Эх, хорошо по друзьям-то ходить. Пока всех обойду, ноги не носят!
Растерялась Зоя Григорьевна, угощение на стол выставляет.
— Раз друзей у меня много, значит, людей хороших на свете много! Так ли? — продолжает гость.
— Конечно, — отвечает Зоя Григорьевна, — есть люди хорошие.
— Ах ты, какая! — Он засмеялся. — На лавочке сидишь! Разве ладно сидеть-то, пока живой?
— Я свое отработала, — возражает Зоя Григорьевна. — Вы молодые, вам и бегать.
— Какой я молодой, Григорьевна. — Гость тарелку с пирогами уже опорожнил, Зоя Григорьевна еще добавила. — Хороши пироги у тебя. Ох хороши! Тридцать три уже стукнуло. Всю святую Русь исходил. На зиму такой вот, как ваш, городок облюбую, перезимую, а весной только и видели, дальше полетел. Нету мне покою, Григорьевна. Ни дела мне, ни места нету.
И замолчал. Лицо свое тонкое наморщил, и здесь сидит, и нету его, только венка синяя на шее его бьется, торопится будто.
— Семья-то есть у тебя? — кашлянув, спросила Зоя Григорьевна.
— А? — Он встрепенулся. — Была. Все вроде было. Как начинал, вроде знал, для чего жить буду. Ох, ты-ы. Светлое будущее впереди. Детдомовский я. Плотником работал. Жилы вытянул, а университет кончил. Потом будто увяз. Бежится будто легко, и все будто на месте. Будто земли да города все одинаковые. Своего найти не могу. — Он снова замолчал, голову опустил, волосы лицо закрыли.
— Работаешь-то где сейчас? — поддерживает Зоя Григорьевна разговор.
— Я-то? — Он словно бы развеселился. — Подметальщик я. Тут, в новом городе. А старый-то у вас как хорош! Через реку гляну на него, а подойти боязно. Начальник меня брать не хотел. Какой дурак, говорит, в дворники к зиме нанимается. Дурак или пропойца. Комнату тебе давай, а потом не выкуришь. — Гость захохотал, голову запрокинул и тут же задумчивым сделался. — Работа у меня хорошая. Рано-рано встаю. Ох! Землю еще никто испоганить не успел. Выпирает она из асфальта, дышит. Вся нечисть, что с вечера, мертвая уже, земля ее своим духом задушила. Соберу метелкой, и будто не было ее. А листья? Листья соберешь в кучи. Ты знаешь, Григорьевна, зажечь их надо обязательно вечером, в темноте, когда редко кто по улице ходит. Дым ядреный такой. Утонешь в нем, будто конец мира или начало его. Черт его знает. Один мимо идет, фыркает: безобразие. Другой подойдет на огонек неясный, вот тут и разговоры. Разговоры… — проговорил он будто про себя и забылся.
А Зоя Григорьевна смотрит на него, и кажется ей, что руки его, длинные да тонкие, все так и летают, так и летают. На нее взглянет, споткнется будто, волосы назад откинет, и опять не разобрать, с кем говорит, куда смотрит.
— А давай-ка, Григорьевна, песню, — услышала она тут и вздрогнула. — Средь высоких полей затерялося небогатое наше село…
— Ой, горе горькое по свету шлялося да на нас невзначай набрело, — подтянула Зоя Григорьевна.
И так хорошо ей, и горько, и сладко сделалось. Ну, она-то, думает, ладно, поет, дак и горе у нее случалось, и старуха она, ей такие песни петь положено. А он-то откуда про все это знает, как выводить такое может. Не заторопится, не споткнется, словечка не собьет.
Сидел он на стуле сначала пригнувшись. А чем горше песня, тем он прямее и выше. Руки по коленям уложил, голову поднял. Волосы вкруг головы легли гладко и замерли. В горлышке тоненьком, как в ручейке, будто камушек перекатывается. А ноги-то у него, охнула про себя Зоя Григорьевна, и полу почти не касаются, будто в воздухе он весь, и все выше, выше… А песня все дальше, про любовь да кручину, про серых уток да ямщика…
— Замолчи, Григорьевна, ох, замолчи, — умоляет Зою Григорьевну уронивший голову на грудь Егор. — Замолчишь ты или нет? Дура! — кричит он и колотит кулаками по столу.
— Все! — резко выдыхает сержант. — Хватит с меня! Вот бумага и ручка. — Он подходит к Зое Григорьевне. — Пишите объяснительную, когда и что он у вас взял и что знаете о сегодняшнем происшествии.
— Да кабы знала я. — Зоя Григорьевна всхлипывает. — Разве искала бы его. Уж все худое передумала. — Однако идет к стоящему у окна второму столу и задумывается.
— Так. — Сержант листает паспорт задержанного. — Прописка на месте. Место работы?
— «Не гулял с кистенем я в дремучем лесу,
Не лежал я во рву в непроглядную ночь…» —
Егор гримасничает, развалясь на стуле.
— Давай, давай. — Сержант ухмыляется. — А я сутки считать буду.
— «Я за то глубоко презираю себя,
Что живу, день за днем бесполезно губя…»
