Ксенос и фобос - [31]

   - Вы - министр,- встал и вытянулся полковник.

   - Ну, вот и спасибо на этом. Сам сказал: вопрос политический. Пусть политики и решают. А ты анализируй пока, собирай информацию и... Ну, в общем, сам знаешь, что делать, не маленький.

   - Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

   - Кстати, а что ты делал до 1956 года, а?- хитро прищурился министр. И сам хохотнул:

   - Шучу, шучу... Ишь, политическое решение ему...

***

   Виктор был болен. Тяжело болен. Мучили слабость, температура и кашель, который выворачивал наизнанку при любой попытке не то что заговорить, а просто вдохнуть поглубже. И воздуха все время не хватало, как будто в комнате (в палате? точно - это же больничная палата!) было запущено на полную мощность отопление, да еще включили пару электрообогревателей, которые съедали весь воздух. Дышать приходилось часто-часто, мелко-мелко. А когда засыпаешь, проваливаешься в липкую тяжелую дрему, подкрепленную какими-то пилюлями, что, морщась, надо проглотить и запить пахнущей хлоркой и почему-то всегда горькой водой из стакана, когда расслабляешься чуть, начинаешь дышать медленно и глубоко - тут и настигает опять этот мерзкий кашель, выворачивающий все. Тут уже только держись, не выпускай из себя те таблетки, упирайся, затаи дыхание... А как его затаить, когда дышать хочется, когда сердце стучит, как во время кросса, отдаваясь в голове молотками. А голова от этого стука расширяется, наполняется, и, кажется, что уже похрустывает череп, растет, растягивается во все стороны - сейчас взорвется! Виктор вздрагивал, просыпаясь, на лоб ему клали грелку со льдом, и он снова закрывал глаза и снова видел погони, выстрелы, кровь и опять погони...

   - Ну, что, доктор?- слышал он в мерзкой липкой полудреме разговор над собой.

   - Что, что... Крупозное, двустороннее. И всякой всячины вдобавок... Почки застудил. Грипп где-то подхватил...

   - Но... Это же всего лишь простуда, правда?

   - Простуда-то, простуда. Вы знаете, сколько человек унес в свое время простой грипп-испанка? По истории это не проходят, да? Это - здоровых и крепких. А у него, на минуточку, воспаление легких. Серьезное воспаление.

   - И что мне передать командиру?

   - Лечим, передавайте. Лечим. А что еще?

   Виктора ворочали с бока на бок, как послушный манекен в витрине магазина, меняли промокшие от потливой слабости простыни. На холодных он сразу замерзал и начинал дрожать, но тут подключали капельницы, выдавали опять какие-то пилюли, делали уколы, и он опять чувствовал себя, как летом на юге, в командировке, когда ни попить, ни остановиться, ни прикрыться ничем от палящего солнца.

   На третий или четвертый день он, наконец, нашел в себе силы, чтобы спросить, сдерживая кашель, казалось, самое смешное и банальное, как в плохом кинофильме:

   - Где я?

   Слабый шепот был услышан и понят правильно.

   - В больнице, где же еще.

   Ну, да, в больнице, конечно. А что он хотел услышать? Адрес? Географическое местоположение? Административное подчинение? Как там у классиков? "К черту подробности - в какой Галактике?".

   Виктор осторожно кивнул - понял, мол - и снова закрыл глаза. Смотреть на белые стены было больно. Двигать глазами - тоже. Но и спать было невозможно: кашель раздирал легкие. Что-то тяжело булькало под ребрами, но откашляться было нельзя. Кашель был сухим, поверхностным, от которого болело в горле, и выступали слезы. Ему подавали запить, приподнимая под спину. Вода опять была горькая. Почти такая же, как были страшно горькими желтые порошки акрихина, которыми его пичкали после второй командировки.

   И все равно, даже после стакана воды, во рту было сухо.

   А во сне, в мутном, липком сне, который наплывал и накрывал тяжелым жарким одеялом в любое время суток, ход которых все равно было не угадать, Виктор опять отдавал приказания, и верный Мартичук, орденоносный Мартичук, с которым без царапины прошли две южные командировки, снова уходил в темноту, не обернувшись на прощание.

   Виктор вздрагивал, жаркая волна поднималась к голове, приливала к щекам: как же звали его? Неужели он забыл, как звали... Уф-ф-ф... Он снова успокаивался: Пашка. Конечно же - Пашка. И тут же снова в том же повторяющемся кошмаре понимал: Пашки больше нет. И никого нет. А он - есть.

   Еще через неделю, тяжело открыв глаза на стук двери, он увидел входящего в накинутом на плечи халате Клюева. Того самого, что принимал их оружие и "закрывал" их после Кислотного.

   - Лежи, лежи, майор!- махнул он рукой, хотя Виктор и не собирался даже дернуться - подумаешь, подполковник какой-то. Да еще не "свой". Правда, кто был бы своим сегодня, он еще не успел додумать.

   Клюев подошел, такой же, как при первой ночной встрече: в ярко начищенных хромовых сапогах, отглаженной форме, с вузовским значком и колодкой наград на груди, прямой и как будто на пружинках весь, кажется, так и подскакивает при каждом четком шаге. Не присаживаясь, посмотрел сверху, прищурился слегка, как будто взвесил на каких-то своих внутренних весах. Нахмурился чему-то. Оглянулся по сторонам, увидел белый больничный табурет, ловко поддел его носком сапога, придвинув к кровати, присел чуть боком, как садятся на минуту, чтобы сразу вскочить и снова куда-то идти.