Крысы - [36]

Жак сочувственно кивает головой.

Клерки слушают. Те, что постарше, быстро опускают лица, серые, как старые папки, с делами, словно их всех привлекают перочистки, лежащие возле договоров; они не отводят глаз от чернильниц, от четко выписанных букв, от столов, за которыми сидят годами.

Жак смотрит на них, пока рабочий вынимает из портфеля бумаги. Клерки — такая же принадлежность нотариальной конторы, как и стулья, как весь ее ветхий инвентарь, в глазах их патрона цена им не больше. По выходе из своей «лавочки», они кашляют, спят, дремлют на ходу, они обалдели от работы, от спертого воздуха и чадящей печки. Они всегда готовы услужить, ловят расчетливые улыбки патрона, щедрого в делах общественных, в которых он принимает деятельное участие.

Но Жак видит, как те, что помоложе, прислушиваются. посмеиваются, шушукаются. Мальчик рассыльный корчит гримасы, большим пальцем он приплюснул себе нос, а двумя другими растянул рот. Это, верно, дань уважения старой даме. Двое клерков перешептываются и смеются. Молодой человек лет двадцати привстает, опирается на край стола, словно собирается говорить.

Затем снова садится; в глазах у него такое выражение, будто он совладал с собой.

Старший клерк выходит из застекленного закута. Это будущий чиновник министерства, прилизанный молодой человек в воротничке с отогнутыми углами, что придаст ему апломб, но сейчас он опасается какой-либо выходки со стороны этого умника.

— Оставьте ваше мнение при себе, Асселен.

Вся группа снова склонилась над делами.

Рабочий, долго рывшийся в портфеле, вытаскивает наконец нужную бумагу. К Жаку:

— Смотрите, вот, что он мне должен.

Жак читает.

Тетка мадам Руссен ерзает на стуле, она все еще нервно сжимает шиншилловый воротник. Она шокирована, и вместе со злостью в ней нарастает страх. Сардер внушает опасения, он готов на все, и то, что про него говорят, верно правда.

Старый рантье, на которого, кажется, не действует окружающее, с сонной покорностью смотрит на дверь в кабинет. Наконец, она отворяется, выпускает чету фермеров; пожав нотариусу руку, они топают по паркету подбитыми гвоздями башмаками.

Тетка Руссенов поднимается, нотариус кланяется ей очень почтительно. Сухопарое тело, облеченное в пышные нижние юбки и в платье из черной саржи, несколько мгновений колышется, затем исчезает за дверью.

— Мосье Персон, я боюсь молодого Сардера.

— О мадам, меня это не удивляет.

А в конторе клерки все еще скрипят перьями, сонный рантье, кажется, пережевывает жвачку, и рабочий вполголоса беседует с Жаком.

Жак слушает его сетования, следит за движениями широких чистых рук, загрубевших от работы; тяжелый ежедневный труд вошел ему в плоть и кровь; но движения этого человека, привыкшего к тяжелым ношам, отличаются большим достоинством, чем движения нотариуса, когда тот перелистывает кляузное дело.

Голос тягучий, но за простыми словами с суровой силой проступают мысли. Глаза живут, как и жесты, все тело возмущается несправедливостью, с которой обошлись с ним, с отцом семейства, готовым работать, не покладая рук.

Жак слышит звуки, но смысл слов до него не доходит; он знает, что этому человеку живется не легко, он знает, что на нищенский заработок он может только есть впроголодь да время от времени завернуть в кабачок, что на всю жизнь он обречен на самые примитивные наслаждения, ибо его класс, ибо большинство людей стонет под тяжестью эгоизма меньшинства. 

«Он слишком стар», — думает Жак, и когда рабочий переводит дыхание и кладет свои большие руки на бархатные штаны, потертые на коленях, — поднимается голова молодого клерка.

Жак видит, что на него уставилась пара глаз, и вслед за этой головой в группе клерков, склонившихся над столами, сломленных, укрощенных, за несколько франков царапающих ненужные бумаги, то гут, то там поднимаются другие головы.

«Вот они — молодые, живые люди, а за обитой войлоком дверью — мертвецы», — думает Жак. И он мысленно представляет себе Руссенов, занявших положение в обществе и удобно устроившихся как улитка в раковине. Он задыхается в этой конторе, как задыхается в этой среде, он чувствует свою близость, с непокорными горячими головами и с Франсуазой тоже. Жизнь отошла от одних и захватывает других.

— Давайте-ка выйдем, — предлагает Жак рабочему, — он еще долго провозится со старой ведьмой.

— Да, да, выйдем, мне больше невмоготу, я задыхаюсь в этом бумажном хламе.

И в то время, как старые клерки, не отрываясь, составляют бумаги, а молодые провожают глазами крепкую фигуру рабочего и широкие плечи Жака, старший клерк выходит из своего стеклянного закута и направляется к задремавшему рантье:

— Вооружитесь терпением, мосье.

Жак глубоко вздыхает; гудрон на шоссе раскален от солнца, но воздух чист, нет пыли, так как веет легкий ветерок. Проходят, гудя, трамваи, — потом тормоз останавливает пенье мотора. Машины проносятся, здороваются друг с другом, перебраниваются нетерпеливыми гудками.

Они идут рядом, один неровным, нарочито сдерживаемым шагом, другой — тяжело ступая; обходят детские колясочки, направляющиеся в булочную за свеже-выпеченными крендельками. Женщины, накупившие всякой всячины в модных магазинах, с аккуратно завязанными сверточками в руках, спешат, чтобы не запоздать к чаю и к мелочным, кисло-сладким домашним разговорам.