Крысы - [31]

— Но он еще несовершеннолетний, и в сущности, он послушен, как девочка; сегодня утром я сказала ему, чтобы он прекратил с ней отношения; он расплакался, но я уверена, он меня послушается. Прежде всего оп легкомыслен и скоро утешится с другом.

Она сопровождает свою речь покачиванием головы, а маленький измятый ротик перекашивается на левую сторону каждый раз, как она сжимает челюсти. И когда иссякает поток ее речи, перед ней проносится видение домика, который ей хочется приобрести; значит — нужна сноха со сбережениями; иначе кому передать потом лавку?

— Ну, конечно, Леони, ему нужна не такая невеста, особенно принимая во внимание положение его отца. Возможно, что тот передаст ему дело и тогда он пожалеет об этом браке.

Толстуха-Марта в эту минуту забывает, что пятнадцать лет тому назад сама: служила девочкой на посылках в «Новостях сезона». Но Леони быстро подхватывает резким томом:

— Все эти барышни — народ несерьезный, для жизни семейной они не годятся…

Супруга столяра желтеет, кивает головой в знак согласия; выдыхает сдавленное «да», а потом продолжает слащавым голосом:

— В каждом супружестве важнее всего обоюдная верность, взять хотя бы моего мужа, он…

В этот момент звонит колокольчик в дверях магазина, верно, вошел покупатель. Ход мыслей обеих женщин нарушен, внимание насторожено. Потом шепотом:

— Эта девушка ему не подходит; в браке первое дело приданое.

— Ну, разумеется, приданое, — подтверждает мадам Фессар. 

За матовым стеклом двери продавщица предлагает кепи с большим козырьком — последнюю новость сезона.

Истыканными от иголки пальцами поглаживает она суконную кепку и тоненьким голоском расхваливает качество товара, а ноги стынут на холодном полу, так как подметки протерлись. Новых подметок придется дожидаться еще месяц, — хозяева туги на расплату.

* * *

Ее горе сказывается в той медлительности, с какой она водит тряпкой по уже прибранным столам. Фернандо, хозяин, убирает вазы с бананами и вишнями.

Медленно, с педантичной аккуратностью складывает она салфетки, брошенные посетителями, а у пустых скамеек и сдвинутых столов, в промежутках между которыми видны грязные опилки, в ленивой истоме трется привереда-кот, предвкушая лакомые кусочки; здесь всегда есть чем поживиться.

Щетка сметает в кучки пыль, опилки, корки, упавшие крошки, и когда Клер наклоняется, чтобы подобрать сор, слезы капают у нее из глаз. Этими действиями заканчивается ее трудовой день; до разрыва она знала, что(в это время Анри Фессар уже поджидал ее на той стороне улицы. Но сегодня, — да и всю последнюю неделю, — как только накинула свою дешевенькую коричневую жакетку — так она и одна. Возлюбленный не ждет у дверей. Она разгибается; кровь приливает к лицу, в черных глазах жестокое и беспомощное отчаяние, отчаяние женщины, вложившей все надежды своей жизни в любовь, в которую она больше не верит. У нее длинная талия, длинные бедра, короткие ноги; розовая блузка — единственная нежная нотка во всем ее облике, черные, как смоль, волосы, только подчеркивают печаль ресниц, слипшихся от высохших слез. 

Фернандо спотыкается о кошку, которая трется у него в ногах, но он не сердится, он суеверен, а у него на родине кошек не бьют. Он запирает дверь, закрытую девушкой, на два поворота ключа и говорит гортанным голосом:

— Прощайте, Клер.

Девушка дергает ставни, чтобы убедиться, плотно ли они закрыты, и вот она на улице, на которую спускается ночь, самая короткая ночь в году.

Душный воздух пропитан запахом топленого сала и луковой похлебки, он проникает в подъезды, так как двери в домах стоят открытыми. У порогов жильцы дожидаются наступления ночи. Сторож Французского банка без пиджака, и рукава его рубашки белым пятном выделяются на спинке стула; рядом вздувается объемистая блузка его супруги — торговки фруктами; консьержка того дома, что напротив, жестом подтверждает новость, которую она узнала утром: в ближайшее время особняк Сардеров будет продан.

— Молодой-то человек, выходит, разорен?..

С этими словами сторож встает с плетеного кресла.

— Ничего удивительного, при той жизни, что он ведет, — возражает ему жена.

Консьержка, поправив в сотый раз за день седеющие пряди, которые выбиваются у нее из жидкого пучка, принимается играть с тесемкой на своем синем фартуке, вертит ее в ту, в другую сторону, и когда тесемка превращается в тоненькую веревочку, она качает головой и говорит:

— Знаете, этот молодой человек не бог весть что; мадам Фессар говорила мне вчера, будто он рассуждает, как анархист.

Сторож надевает пиджак, так как наступает ночь; он чувствует холодок и брюзжит:

— Все эти анархисты, коммунисты, — сумасшедшие.

Клер проходит мимо; она не останавливается, хотя знакома с торговкой фруктами, она идет, опустив глаза, обходит стулья, ребят, которые подбирают свои игрушки и ревут в последний раз, перед тем как улечься.

Старики, сидя на каменной скамье, высеченной в стене, жалуются вполголоса на судьбу; они постукивают палками по земле, и единственной радостной ноткой в их разговоре звучит: «В семидесятом году…»

Весь последний месяц она вместе с Анри ходила по этой самой дороге, кланялась этим самым людям, гордая тем, что идет с ним под руку. Ее удручает не оскорбленное самолюбие, а просто боль где-то глубоко в груди и ощущение, словно все у нее в голове путается, когда она думает об Анри. А думает она о нем целыми днями. Ее дорогой Анри был ласковым и таким веселым; никогда не закатывал сцен. Она представляет себе кино, куда они ходили по средам, в ее свободный день. Вспоминает темноту, рукопожатия, смех, которым встречали выступления комиков; когда драма бывала слишком душераздирающей — слезы, которые она утирала втихомолку; потом кружка пива, наскоро вылитая по окончании сеанса, и ночь любви у нее в комнате. Конец прекрасной действительности, конец мечтам о будущем, в котором ей мерещилась чистая кухонька с белой мебелью и спальня с никелированной кроватью. Конец. Она идет, будто раненый зверь. Сперва она не уразумела как следует, почему жених нарушил обещание. Теперь, сквозь свою тяжелую печаль, она начинает прозревать причину разрыва. У нее нет денег, а ом сын владельца магазина. Вот почему смята ее любовь. Она не возмущается, но пытается придумать, куда бы ей приткнуться со своим горем, которым, словно свинцом, налита ее бедная опустошенная голова, усталые руки, утомленные ноги.