Крысы - [27]

— Филипп, — продолжает резкий голос, — вчера мне стало известно твое дурное поведение.

Мадам Руссен вертит очки и, понизив тон, говорит:

— Значит, пока мы спали, ты отправлялся к этой девице… ты что же, не знаешь, что эти негодницы ловят молодых людей, совращают их, так что те забывают свои самые основные обязанности, и иногда даже женят их на себе… несчастный, и к тому же она еще беременна!!!

Она отирает лоб и тем же беззвучным голосом продолжает, в то время как адвокат очень медленно перелистывает фолиант:

— Ты не только развратничаешь, от тебя еще забеременела эта негодница. (Слово «забеременела» она произнесла приглушенным голосом.) А я-то всем расхваливала своего Филиппа! (Она ударяет себя по лбу.) Ну, как весь город узнает… Господи боже мой… нас с грязью смешают… а все ты виноват…

— Но, мама…

— Молчи, молчи! И тебе не стыдно, — мещаночка… может быть, они теперь в моде, но иметь ребенка от этой мрази, от особы, которая путается то с тем, то с другим, от женщины, на которой нельзя жениться.

Она давится собственными словами, лицо багровеет.

— Но, мама…

— Молчи, молчи… мы с отцом решили, что ты должен сейчас же порвать эту связь; эта особа должна покинуть город вместе со своим отродьем, она должна исчезнуть.

Выбившись из сил, старуха вытирает лоб скатеркой. Пот струится по щекам, испещренным тонкими лиловыми жилками, которые вот-вот лопнут.

Филипп впивается в ручку кресла, он ничего не может сказать в свое оправдание, ему стыдно, он понимает, что его положение поколеблено, доброе имя семьи запятнано, и он ненавидит Люси еще сильнее, чем раньше. Она одна во всем виновата, она на зло ему забеременела. И сидя в двух шагах от матери, под тарелками с розовыми цветочками, около смятой и брошенной на пол газеты, он ощущает страх, он трепещет перед яростью, которую не остановишь никакими словами.

Мосье Руссен не отложил в сторону геральдину, но когда его супруга сказала: «Мы с отцом» — он поднял голову и значительно и медленно, даже несколько торжественно, произнес:

— О чем ты помышлял, несчастный! Разве можно иметь ребенка от машинистки, от своей любовницы. Подумай только — от машинистки! Поразмысли и реши, как тебе следует поступить…

— Как! — восклицает мадам Руссен, — ведь… если… Груссо, Гарди, Саке, Жюно узнают, они откажут нам от дома… (Она кашляет.) Думать нечего, ребенок… пусть отправляется на все четыре стороны со своим отродьем, пусть выпутывается, как знает, но она должна уехать из города.

Если бы мосье Руссену не надо было спасать свое положение в обществе и репутацию, на которой не должно быть ни единого пятнышка, он, может быть, не строил бы столь строгой мины, ибо в глубине души он понимает, — в чем ни за что не признается жене, — что молодому человеку нельзя без развлечений. У него, когда он учился на юридическом факультете в Париже, были две связи, которые он порвал без особых хлопот. Можно познакомиться с хорошенькой мидинеткой, можно завести интрижку, это все ничего, но когда охладеешь к ней или когда уже время обосноваться, тогда следует отделаться от нее, без всяких угрызений совести. Он отлично знает, что эти бедняжки из простонародья сентиментальны и верят в вечную любовь; по правде говоря, если только размякнешь, они способны женить на себе. Но наградить ребенком машинистку, это уж не шутка. Пусть теперь сама и расплачивается. Таков удел всех выскочек, которые лезут не в свое общество.

Мосье Руссен — адвокат и не лишен красноречия, он продолжает торжественным томом:

— Дорогая моя, теперь, когда дело сделано, нечего убиваться, надо все обсудить, надобно изыскать средство, как замять эту грязную историю. Послушай… эта девушка… на каком она месяце беременности?

Филипп молчит, сжимает ручку кресла и опускает голову.

Мадам Руссен, с трудом переводя дыхание, кричит, привстав с кресла:

— Да отвечай же, отвечай!

Молодой человек поднимает и сейчас же снова опускает голову, он видит седые усы отца, блестящие глазки, втянутый рот, классический рот стареющего крестьянина. Белый отложной воротничок, галстук, завязанный свободным бантом, пытаются придать плутоватому лицу оттенок аристократизма.

Старуха встает, наступает на скатерку, валяющуюся у ножки стула. На расстроенном лице гримаса отчаяния, готового перейти в беспомощность, но чувство собственного достоинства берет верх. Узловатые руки ложатся на правое плечо сына, трясут его, трясут голову с каштановыми прилизанными волосами.

Филипп съежился в кресле, он чувствует приторное дыхание матери, она брызжет слюной, прерывисто дышит ему в лицо, от чего шевелятся его подстриженные усики. Он видит лиловое платье. Он еще больше съеживается, костюм кажется ему чересчур широким, он боится, но не дрожит; в настоящий момент он ненавидит свою мать; он боится, но он упрям. Он чувствует, как в нем закипает гнев. Мадам Руссен готова растрепать его безупречный пробор, отхлестать по щекам сына, которого редко била в детстве. Но при прикосновении к шерстяной ткани чувство собственного достоинства берет верх. Она отпускает Филиппа. И при виде сына, почти утонувшего в большом кресле, ее возмущенное сердце вдруг охватывает любовь, единственная любовь, которую она знала в жизни. И рождается жалость, материнская жалость. Вдруг ей приходит на ум, что сын ее, возможно, слишком слаб и не может защититься. Медленно поворачивается она спиной к креслу, к молодому человеку и, подняв скатерку, садится на свое место.