Крысолов - [32]

«А как в 1932-м выскочил Редлих, он знает?! — фыркнул Булен Ольге, которая нежилась под солнцем в плетеном кресле. — За пятьдесят тысяч крысиных рублей! Тогда как инженеру платили они корму на триста».

«А у Игнатьевых ты, правда, столовался?» — спросила Ольга. «Пф. Пфравда». — «А что ты вынюхивал в Коммунистическом университете?» — «План лестниц, входы и выходы, чердак и подвал — всякое. Там взорвали бомбу в 27-м году, разве ты не помнишь? Ларионов, Соловьев, Мономахов — мои планы, надеюсь, пригодились Мономахову».

«А вот смотри-ка, — она защелкала страницами — к последним — всегда любила читать с конца. — Твой доброжелатель Лжемихайлин пишет на странице триста четырнадцатой, что Русский общевоинский союз поручил именно тебе устранение Игнатьева, а ты провалил дело». — «Врет».

13.

Спасибо Трухановой: с ее помощью и в Париже легко было возобновить «вечера».

Еще в Петрограде, пока генерал Игнатьев жал «Федоху» руку, Натали успевала с материнской заботой поправить ему шарф, пришепнув прямо в ухо: «Я увижу тебя в Париже?»

Ну, конечно, они виделись и в Париже. Труханова быстро устроила «Красный салон». Она не противоречила себе: мужское общество ей всегда нравилось, а кто — великие князья, царские генералы или генералы-отступники, поэты-морфинисты или поэты-коммунисты — разве это важно для женщины? Для французских писак знакомство с Игнатьевым стало надежным способом совершить ознакомительную поездку в страну победившего идиотизма и (или) заручиться конвертируемой дружбой в тамошних издательствах. «Наши издательства, — говорил Игнатьев, — уважают пхава литехатохов не меньше, а даже бохше, чем в Евхопе». Оловянная голова Лиона Фейхтвангера среди гостей спешила кивнуть, подтверждая правоту красного генерала. Андрэ Жид («такая фамихия» — пояснял красным подданным Игнатьев) выглядел кисловатым. Кажется, засунул в салон свой слегка свернутый набок нос Роже Мартен дю Гар (стыдно не знать будущих нобелевцев!) — его считали знатоком психологии, особенно женской, — Труханова смотрела на него с покорностью власти таланта. Впрочем, старомодные ухаживания Фейхтвангера были ей больше к лицу. Говорили, что она чуть не нарочно роняла что-нибудь, а Лион бросался поднять (обязательно кого-нибудь пнув остро-оловянной коленкой). «Как вам Моску?» — спрашивала Лиона Труханова, улыбаясь с русским радушием (тут же успевал подметить Лион и при всех занести под аплодисменты в писательский блокнот), между прочим, ее улыбка показывала, что в Москве по крайней мере не перевелись еще частно-практикующие дантисты. «Я верю в ваш город», — подхватывал Лион. «Он что? — спрашивала впоследствии Ольга, — тоже стал платной крысой?» — «Нет, — улыбался Буленбейцер, — он стал платным… хомячком».

Алексей, между прочим, Толстой был у Игнатьева уже в качестве красного писателя, а не белого эмигранта. Впрочем, ел он (как шепнул кто-то из знавших его еще в эмиграции) с прежним, эмигрантским аппетитом. Труханова смотрела на него сладко. Впрочем, Алешка (так она его называла) успел обтискать в прихожей не ее, а их — вот демократ! вот пролетарий! — девчушу-горнишную. Зря, наверное, та завизжала…

Буленбейцер в «Красном салоне» понял, что ему следует повторять первое спряжение: как же — раздражается на некоторых приглашенных! Разве это возможно для рыцаря шприца и ампулы? Где его чарующая улыбка? Где умение расщелкнуть собеседника, как залежалый орех, — вытащить из него две, например, любимых мыслишки и два, например, любимых словца — и вернуть с видом невинно-радушным? Люди любят смотреться в зеркало…

Нет, его прямо-таки бесил один французик — литераторишко Мусинак. Разумеется, галдящий участник коммунистических сходок, бесстрашный изобличитель империалистических спрутов, глотатель посольских коммунистических водок, но и ценитель экзотических фруктов. Он уже издал книжку про Парижскую коммуну, про знаменитую забастовку 1902 года (Булен, слава Богу, не знал, чем она знаменита), про женский изнуряющий труд («Вероятно, речь о гареме султана?» — позволил себе шутку Булен. «Речь о работницах фабрики, камарад», — сверкнул литератор). «Камарад», кстати, было его любимым словечком. Но у Булена оно застревало в горле, как штопор. Впрочем, у Натали для словечка было иное сравнение…

«Кстати, — Булен задал Натали неуместный вопрос, — ты — с ним?..» — «Что ты, милый! — она вправду была удивлена. — У него — ты заметил? — недержание пота». — «Неужели балерины так брезгливы?» Она наморщила нос: «Ты не понял. У него пот — не мужчины. Таким потом пахнут старушки, ха-ха».

Других неуместных вопросов Булен не задавал. Пока Игнатьев, по-генеральски выгнув спину, вставал над собравшимися с поднятым бокалом (больше напоминающим окуляр для рекогносцировки), чтобы произнести вполне исторический — «Хевохюция — это истохическая неизбежность, котохую нехзя не пхинимать…» — тост, Труханова могла успеть полизаться с каким-нибудь молоденьким (моложе Буленбейцера) сотрудником иностранных французских дел, — если ее видел Буленбейцер, она показывала недовольно глазами, — что ты, в самом деле, так деспотичен! — а сотрудник дел путешествовал усиками по ее шее и ниже. «…Хевохюция (запомнилось Федору из тех вечеров) — хаскхепостиха моходые сихы, я бы сказал — соки, она пехевехнуха стханицу пхогнивших усховностей, а значит, пхочехтиха захю завтхашнего утха…»