Крылья земли - [43]

— Как дела, товарищ полковник? — шопотом спросил у него шофер.

— Плохо, Ваня. Еще не кончилось, — сказал, ломая папиросу в пальцах, Фадеев. Он устало посмотрел в небо. Там, скользя по трепетной, струящейся от жары синеве, шли, возвращаясь с ученья, самолеты его полка…

В это время Балашов уже накладывал последний шов на пищеводе. Самое трудное было кончено. И он не верил еще себе, что ему удалось это сделать.

И тогда, неожиданно, когда уже оставалось только зашить разрез, случилось самое страшное, что может быть с хирургом: с одного из перерезанных и зашитых кровеносных сосудов сорвалась лигатура — шелковая нитка, перехватывавшая сосуд. Кровь, сначала медленно, потом все быстрее, потекла темным потоком в полость. Она залила открытый разрез, и в ней уже не было видно того сосуда, который надо было снова зажать.

— Переливание крови. Струей. Две ампулы. Мы теряем больную! — крикнул Балашов. Рукой, на ощупь, он ловил в крови открывшийся сосуд; старшая сестра в это время быстро сушила кровь салфетками.

— Давление падает, — сказала другая сестра.

Балашов нашел сосуд. Он увидел побледневшие лица сестер, с тревожными глазами поверх марлевых масок.

— Бросьте салфетку, мне надо зажим! — крикнул он и грубо выругал старшую сестру. Сосуд был зажат. Балашов почувствовал, что все кружится у него перед глазами. Только что, минутой позже, могло сразу случиться то, из-за чего он боялся начинать операцию. Очевидно, нервничая, он плохо завязал сосуд вначале. Теперь все это было кончено, но он не мог прийти в себя. Взяв себя в руки, он зашил разрез. Операция была кончена.

— Простите меня, Татьяна Ивановна, я обидел вас, — сказал тогда Балашов старшей сестре.

— Это все пустяки, Антон Петрович. Я только боялась, что плохо буду вам помогать. Лучше было бы позвать доктора Кузнецову.

— Кузнецова терапевт, а кроме того, она дура, — уже не думая, что этого нельзя говорить при сестрах, ответил ей Балашов. — Не надо было Кузнецову. Вы очень хорошо мне помогали. Вы мне хорошо помогали, спасибо, Татьяна Ивановна.

Он оперся рукой на стол; на высокой каталке больную вывозили из операционной. Она лежала неподвижно, но с открытым лицом, и из коридора, где ждала ее мать и тот упрямый полковник, убедивший Балашова взяться за это трудное дело, можно было увидеть, как ее везут, и потому, что лицо у нее было открыто, можно было понять, что все кончилось благополучно.

— Маша, что с тобой? — сказал летчик, когда ее провезли недалеко от него по коридору.

Балашов заметил, что все сестры смотрят на него теперь совсем не так, как смотрели еще вчера, — они слушались его почти так же мгновенно, как Скроботова.

— Скажите летчику, что все в порядке. Она будет жить. — Он посмотрел вниз, под стол, и вдруг почувствовал, что ему самому плохо. Он увидел таз с салфетками в крови; до сих пор он никогда не боялся крови, но теперь он вдруг вспомнил все, что только что произошло, когда больная могла через минуту погибнуть.

— Уберите это, — внезапно обратился он к сестре, показывая на таз.

— Вам плохо, Антон Петрович, я дам вам нашатырный спирт… — Сестра подошла к нему с флаконом.

— Нет, мне уже хорошо. Не надо ничего. Пустяки. Просто я устал. Но это все пройдет. — Он почувствовал, как поднимается в нем неукротимая, внезапная радость. «Я сделал это. Я все-таки сделал это. Теперь она будет жить», — думал он, приходя в себя. И этот приток опьяняющей радости вернул ему силы, и он снова почувствовал себя бодрым и готовым работать. За окнами операционной он вдруг впервые увидел деревья больничного сада — они качались под ветром, на улице в это время поднялся ветер, над садом быстро шли высокие облака.

— Зачем мне нашатырный спирт? — сказал он, глядя на сестру, стоящую перед ним с флаконом. — Приводите в порядок операционную. Приготовьте мне чистый халат. Кто у нас следующий? Кравченко? Это старик с грыжей? Ему надо сделать сначала морфий, операция будет под местным наркозом. Готовьте Кравченко. Нам с вами надо работать. У нас сегодня еще много работы.

И он пошел в соседнюю комнату дважды мыть руки в растворе нашатырного спирта.

ЗИМНЕЕ СЕРЕБРО

I

В палату, где уже лежали двое и где за окном был виден сад, весь в снегу, убранный как на праздник, привели третьего больного. Это был высокий человек лет тридцати, с чистыми прямыми чертами лица, бледного и похудевшего уже, освещенного тревожно и лихорадочно горящими глазами. Звали его Сергей Аксенов.

В первые дни он избегал разговоров с соседями, лежал молча и все время думал о том, что слишком быстро и неожиданно случилось с ним это несчастье. «Почему же именно так случилось и именно со мной?» — думал он. Это был наивный вопрос, но его задает себе всякий, с кем случается несчастье; поскольку в мире есть еще несчастья, то они так или иначе должны выпадать на чью-то долю; и тогда начинают себя спрашивать: почему страдаю я, когда есть люди гораздо хуже меня… Вышло так, что ему, Аксенову, не повезло. Все это было просто нелепым случаем. Но думать об этом все равно было все еще тяжело. Тем более, что неизвестно, можно ли теперь что-либо поправить в его судьбе. Хотя, может быть, еще не поздно, и он останется жить.