Крылья земли - [41]

— Послушайте, постойте! — крикнул Балашов уже в спину летчику. — Вернитесь-ка сюда. Я буду делать операцию.

«Наверное, я от этой сутолоки спятил с ума, — подумал он. — Что скажет Скроботов, когда узнает, что я взялся за это безнадежное для меня дело? Не имея никакой уверенности, никакого морального права…»

— Знаете что, — сказал тогда летчик, возвращаясь к нему и глядя прямо на него своими вдруг затвердевшими глазами. — Знаете что, доктор… Я понимаю, что профессии у нас разные. Но вот там, — он поднял руку кверху, — когда там нам бывает плохо, когда положение безнадежное, то мы всегда рискуем. Только поэтому я и жив до сих пор. Спасибо, товарищ, — сказал он и быстро стиснул руку врачу своими огромными пальцами.

Через полчаса, кончая обход, Балашов видел через окно палаты, как он, поговорив уже с женой, торопясь, шел через двор к своей машине.

Весь день Балашов не находил себе места. Он прекрасно заметил, как посмотрела на него дежурная сестра, когда он велел готовить Фадееву к операции.

«Чорт с ними, пусть считают меня идиотом. На всех не угодишь. Пусть потом меня за это выгонят из больницы, — думал он. — А впрочем, я, конечно, рисковать не стану. Чтобы всех успокоить, я сделаю пробную операцию — безобидную лапаротомию. Открою полость, увижу опухоль своими глазами и зашью обратно».

Домой он вернулся поздно, жена уже спала. Он подошел к полке с книгами, начал листать их одну за другой. Найдя описание операции, он долго просидел над ним, все это представляя себе глазами, продумывая все детали. Иногда, подняв голову от книги, он взглядывал на спящую жену.

«А что, если бы это была она, если бы это была Люся? — думал он. — Взялся бы я ее резать? Сам бы, конечно, не стал, но просил бы других. Вот так же, обезумев, просил бы чуть не на коленях. Может быть, даже плакал бы. Может быть, как эта старуха, ополоумев совсем, стал бы деньги совать».

Жена спала спокойно, в полусвете затененной газетой лампы было видно ее лицо.

Утром он пришел в больницу строгий и подтянутый, как будто не было этой бессонной ночи. День был опять и солнечный и яркий. На больничном дворе суетливо возились куры, заливисто кричал у забора дурашливый молодой петух. И было обидно думать, что в такой вот день, этим ярким утром, может умереть на операционном столе человек.

Летчик и старуха с утра уже ждали его в коридоре.

— Вам придется посидеть здесь, — сказал он им, быстро проходя мимо. — Только после того, как кончатся все операции, я смогу к вам выйти и сказать результат.

Во время обхода он прежде всего подошел к Фадеевой. Она лежала, устало вытянувшись, — худенькая, бледная женщина, с огромными глазами на похудевшем и как-то страшно, зловеще похорошевшем ее лице.

— Доктор, может быть не надо операции? — нерешительно спросила она. — Со мной уже было так, рвота после еды… Когда я была беременна… Может быть, теперь то же самое, — неуверенно сказала она. И на худых ее скулах, затемненных как будто бы тенью изнутри, от смущения проступил, чуть зажегся бледный, еле видный румянец.

— Нет, теперь у вас не то, — сказал Балашов и ласково взял ее за руку. — Теперь у вас полип в желудке, безобидный такой нарост. Надо будет вас от него избавить… — начиная по обязанности привычно врать, сказал Балашов.

— Ну, хорошо, — согласилась она покорно. — Мне муж вчера говорил, что операция совсем несерьезная. А я все боялась. Мне еще никогда не делали операции. Вы уже делайте все, что надо, как будет лучше, а я потерплю.

«И все это я говорю человеку, которого собираюсь оперировать без надежды на исход, — подумал в смятении Балашов. — Неужели я не смогу ее спасти? Она должна остаться жить. Я теперь сделаю все, что могу. Но как это сделать? Не от одного моего желания зависит ее жизнь. До чего еще мы, врачи, бываем бессильны, — озлобленно думал он. — И как это все тяжело. Сколько ни стараешься привыкнуть к этим сценам, так и не сможешь привыкнуть. А впереди еще много дней такой работы».

С остальными больными во время обхода он говорил уже мало, думая только об операции. Обход закончился скоро, и Балашов, ощущая обычно незнакомое ему перед работой лихорадочное возбуждение, прошел к операционной.

У себя в кабинете он уже снял пиджак и галстук, обнажился до пояса; он всегда надевал стерильный халат прямо на тело, потому что в операционной даже зимой было жарко от нервного напряжения и яркого света большой лампы с рефлектором, подвешенной прямо над столом. Накинув свой обычный халат, он прошел по коридору в комнату перед операционной — здесь он тщательно вымыл руки: сначала мылом, а затем дважды в растворе нашатырного спирта, и только после этого вошел в операционную. Это была комната на теневой стороне с большими светлыми окнами, через которые тоже виднелись деревья больничного сада, но Балашов отсюда никогда их не замечал. Ему дали салфетку, смоченную спиртом; дважды он протер спиртом руки, выбрасывая салфетку; кончики пальцев он смазал иодом, после этого ему подали чистый халат и завязали его сзади. На лицо ему накинули марлевую маску. Натянув резиновые перчатки, он ходил теперь в нетерпении по комнате, подняв руки. Он уже не мог ни к чему прикасаться, кроме инструментов и тела больной. И он ходил теперь в нетерпении по кафельному полу этой знакомой ему комнаты — той комнаты, где три раза в неделю, спасая людей, он делал свое грубое кровавое дело.