Крылья земли - [40]

— Об этом не может быть и речи, — устало сказал он летчику. — Вы понимаете, что вы предлагаете мне? Я не делаю таких операций. Она может погибнуть у меня на столе. Вам от этого не будет легче, а мне придется отвечать — по крайней мере, перед своей совестью… Я не могу заведомо своими руками губить человека.

— Вы только не думайте, что мне легко смотреть на вас, — сказал он, не в силах больше переносить немое отчаяние этого рослого человека. — И на нее мне не легко было смотреть, когда ее привезли. Но я бессилен помочь.

— Послушайте, — сказал летчик, вставая с дивана и подходя вплотную к столу. — Послушайте, доктор. Если оставить все как есть, она умрет. Если вы возьметесь за операцию, может быть, будет один шанс на тысячу. Мне тоже не легко предлагать вам это, ведь это моя жена… Но что бы ни случилось, даю вам честное слово, что я не буду иметь к вам никаких претензий. Если надо, я дам вам подписку в этом. Я вам верю во всем. Делайте что хотите… Спасите ее, доктор!

Губы его беспомощно дрогнули.

— Нет, — сказал Балашов и отвернулся, чувствуя приступ головной боли. — Не могу.

Летчик поднял с пола свою фуражку. Он неловко смял ее в руках. Говорить он больше не мог. Балашов повернулся в кресле, стараясь не глядеть на него, — и тогда глаза его встретились с глазами матери.

— Доктор, будьте милостивы, — сказала она; сегодня она говорила впервые. — Ведь дочь у меня одна. У ней самой-то тоже дети есть. Как же они останутся?

— Голубушка моя, я же не злой, я просто не могу вам помочь, — сказал Балашов, стараясь говорить как можно мягче.

— Доктор, уж вы простите меня… Уж если что не так… Я уж по-старому, по нашей старине, уж очень вас прошу.

Дрожащими руками она вынула из-под платка небольшую белую тряпицу, развязывала, обрывая шнурок, вынимала торопливо смятые, не новые уже деньги…

— Мама, что вы делаете, как вам не стыдно! Сейчас же уберите это! — крикнул летчик. Лицо его вдруг сразу стало красным до самой шеи. — Как вы только могли… Доктор, простите ее, она ведь совсем уже старуха… — сказал он врачу, не зная, как перед ним оправдаться. — Зачем вы обидели человека, чорт вас дернул? — грубо крикнул он ей, все больше темнея сквозь загар.

— Обеспамятовала я… Одна она у меня, — тихо сказала старуха. — Сама еще дите, двадцати пяти лет не сполнилось… Как же мне быть без нее?

Впервые из глаз ее вытекли слезы. Вчера она не плакала, когда узнала, что ждет ее дочь. Теперь она сидела на диване прямо, сложив руки, не всхлипывая и не причитая, — и только слезы катились из широко открытых, одичавших от боли глаз, текли не переставая.

«Боже мой, да что ж это такое, — в отчаянии думал Балашов. — Деньги дают. Плачут, просят меня… Как же они не поймут, что я не могу, просто ничем не могу помочь. Не могу. Мне проще, чем на это глядеть, согласиться. Если бы я мог что-нибудь сделать. Зачем только я сказал им, что операция была бы возможна. Неужели они так и не поймут, что я тоже человек и что мне еще весь день предстоит работать. Кроме этой больной, есть другие люди, которым я могу еще помочь».

— Простите, доктор, что я у вас время отнял, — сказал тогда полковник и надел фуражку. — Если можно, я пройду к больной.

— Да, конечно. Сейчас вам дадут халат, — сказал ему Балашов.

Летчик пошел к двери. Он шел как слепой. Все большое тело его, казалось, сразу утратило свою силу, твердость походки.

— Вы извините меня, — снова заговорил он, оборачиваясь в дверях. — Но просто трудно мне. Она у меня вторая жена, первая с детьми погибла во время войны… И эту, еще девочку совсем, я нашел в плену, в лагере, когда мы охрану пулеметами с воздуха разогнали. Она тогда ко мне привязалась, переписывались долго. Потом женились, ребенок есть. А теперь вот так.

Балашов не знал, что сказать.

— Послушайте, — спросил летчик. — Вы были на фронте? Я прошу вас как товарища. Все последствия я беру на себя. Это мужской разговор.

— Я был на фронте, — сказал Балашов. — Как товарищу я вам не могу отказать ни в чем. Но операцию делать я не буду.

— Ну, простите меня, — опять сказал летчик и снова надел фуражку. И тогда Балашов увидел, как пальцы его беспомощно скребут гимнастерку, одергивая ее по привычке. Большие и грубые, сильные пальцы мужчины, коричневые от загара.

В эту минуту Балашову вдруг сразу вспомнилось: в летние дни, в голубом, тающем от жары небе, над больницей пролетали самолеты. Они проносились с внезапным, сразу нарастающим гулом, и чтобы их увидеть, надо было смотреть вперед, потому что звук их двигателей, резкий, как будто рассекали пополам голубое полотно сверкающего неба, отставал от их движения. И у них были резко скошенные назад крылья; все ходячие больные и все сестры выходили посмотреть, как идут самолеты… Иногда можно было видеть, как высоко в небе один из них делал подряд петли и виражи, оставляя на голубом белый и пенистый облачный след… И Балашов представил себе, каким бывает этот человек там, в воздухе, когда крупные и уверенные его пальцы сжимают рычаги управления, на бешеной скорости выводя машину в небо. Теперь эти пальцы, обессилев от горя, не стыдясь посторонних, судорожно скребли по гимнастерке. Маленькая тонкая женщина, которая во второй палате умирала от рака, — это было то, что оставлял он на земле, когда уходил высоко в небо. Она умрет, и теперь земля для него надолго опустеет.