Крылья земли - [38]
Вечером они сошли с поезда в областном центре. У вокзала их ждала машина обкома партии, всех отвезли в гостиницу, а Женя вместе с Дороховым пошел в обком. Так как писать он все же не мог, ему вызвали стенографистку, и он продиктовал первую, очень короткую телеграмму в редакцию о том, что случилось. Потом он вздохнул, подумал и стал диктовать очерк — очерк о человеке с зоркими веселыми глазами, о смелом и простом человеке, которого звали Алексей Костров. И все ему казалось, что он диктует не то и говорит не теми словами, которыми надо говорить про Кострова; но он продолжал диктовать, потому что все теперь должны узнать о том, каким были Костров и его штурман Васильев. То, что Женя читал раньше о подвигах, он увидел теперь так, как это бывает в жизни.
Он понял теперь, что хотел сказать Костров, когда говорил, что главное — это ровное и убежденное отношение к жизни, к ее человеческим принципам, — то отношение, что проявляется во всем и всегда и особенно ярко, хотя это труднее всего, в опасные минуты. Ведь летчик-испытатель никогда не знает заранее, где он встретит опасность; в день полета Костров не готовился к подвигу, он просто вышел, как все, на работу и даже, может быть, где-то расписался в табеле…
И, диктуя свой очерк, Женя Ковригин думал о том, что многого так и не выскажешь словами о трудной и опасной работе летчиков-испытателей, которая вместе с тем считается просто профессией, как и другие профессии; а если скажешь, то, наверное, в редакции вычеркнут, и никто так и не прочтет о том, что когда будут хоронить Васильева и Кострова, то понесут на кладбище два пустых гроба, потому что положить в них нечего, и только на крышках будут лежать новые фуражки.
В комнату часто входили люди, многие удивленно смотрели на Женю, на его волосы и забинтованные руки, а он отчетливо видел одно: длинный проход вдоль всего самолета и в конце его, в стеклянной кабине в кресле пилота, одинокую фигуру спокойного человека, который так до конца и не бросил управления горящей машиной. Таким видели в последний раз Алексея Кострова.
НАШИ МИРНЫЕ ДНИ
МНОГО РАБОТЫ
— Что с тобой сегодня? — спросила жена у Антона Петровича Балашова, хирурга районной больницы, заметив, что во время завтрака он рассеянно смотрит в тарелку.
— Работы много, — очнувшись, сказал Балашов. — Никак всего не переделаешь. Просто не по мне эта сумасшедшая должность. Посуди сама: обход с утра надо сделать — раз. Перевязочная сестра в отпуске, и приходится самому помогать переливать кровь — два. В поликлинике вести прием, и, даже когда не мой день, все равно консультировать, потому что на Кузнецову нельзя положиться, — это три. А хозяйственные дела!.. То лошадь расковалась, то крыша над второй палатой стала течь — еще в прошлом году просили деньги на ремонт, а нам опять перенесли; то продукты не все привезли, то опять не хватило пенициллина, хотя я позавчера еще велел ехать в аптеку… И, кроме того, ко мне ходят со своими просьбами больные, родственники их ходят. Вот и сиди опять до позднего вечера…
Балашов, молодой еще врач, пятый год работал хирургом и успешно делал уже многие операции. Он был незаменимым ассистентом главного врача Веньямина Васильевича Скроботова. В июне Скроботов уехал в отпуск. Все свои дела он оставил на Балашова. Балашов был вначале совсем подавлен многочисленными обязанностями человека, впервые исполняющего должность главного врача; он говорил о новой своей работе сердитым, недовольным тоном, но жена знала, что он гордится тем, что Скроботов решился оставить на него всю больницу.
— Ну, я пошел, — сказал Балашов и, наспех проглотив чашку чаю, направился через двор к кирпичному корпусу больницы.
Через пять минут он уже стоял на крыльце и выговаривал сторожу за то, что ворота остались раскрытыми. У крыльца он увидел военную легковую машину. Шофер в пропотевшей на спине гимнастерке протирал тряпкой запыленное ветровое стекло. В городе стоял авиационный полк, и в больнице с утра был слышен гул моторов с аэродрома. «Что им надо от нас? — с беспокойством подумал Балашов. — Еще какие-нибудь новые хлопоты для меня. Никогда не соглашусь больше быть врачом-администратором».
— Антон Петрович, в кабинете вас ждет полковник, — сказала дежурная сестра.
Балашов прошел по коридору, недавно выкрашенному светлоголубой масляной краской, чуть сохранившей еще свой запах. «Хорошо, что ремонт закончили во-время», — подумал он. Коридор был на теневой стороне, в нем было прохладно, за окнами виднелись деревья больничного сада.
Балашов вошел в кабинет.
На диване, около письменного стола, сидели двое посетителей — маленькая старушка, одетая просто, по-деревенски, и рослый военный в форме полковника авиации. Старуху Балашов уже знал: она приходила еще вчера и ему пришлось пережить неприятные минуты, объясняя, что ее дочь доставлена к ним в больницу уже в безнадежном состоянии. Сегодня она пришла снова, и винить ее в этом было нельзя. Мать, она почти всегда приходит снова, все еще не веря врачу. И ему опять придется с ней объясняться, говорить малозначащие слова, стараясь не встречаться с ее тоскующим взглядом. Балашов почувствовал усталость.
