Крылья земли - [44]

В первые дни, лежа в больнице, Аксенов только и делал, что вспоминал о своей жизни. Только теперь он понял, что прожил уже очень много, но сам не заметил, как прожил. В другое время или для других людей таких впечатлений жизни хватило бы до самой старости. Мы все теперь живем очень быстро и видим очень много, и иной раз сегодня уже даже не думаешь о том, что было вчера. Жизнь стала очень быстрой. А когда вдруг остановишься и посмотришь на нее как будто издали, то похоже, что быстрой лентой разматываешь перед собой картину, полную воспоминаний и красок, и в ней есть много незабвенно-волнующего и много прекрасного, которое не всегда замечал сразу, а потом есть уже и обиды, есть и горечь. Но главным все-таки было счастье. Только было оно разным.

Он вспоминал о том, что до войны он был рассеянным и увлекающимся мечтателем, и в этом тоже было много счастья. Тот прожил слепым, кто не знал, какое счастье бывает в способности увлечься. В то время счастье его нетерпеливо стремилось вдаль, где, казалось, все было еще лучше, чем вокруг, хотя вокруг все тоже было прекрасным, а если и было плохое, то он его почти не замечал. Прекрасной была дружба в школе. И светлый большой класс, когда они перешли в новую школу, — класс с большими окнами в верхнем этаже, где цветы на окне можно было представить себе дикими зарослями, если прищуриться и вообразить себя в джунглях. Учился он тогда неровно. Но до сих пор нельзя забыть, как волновался однажды, когда получил пятерку по истории у самого строгого учителя; дома все хвалили, а мать даже стала плакать от радости за него. Кроме пятерок, в школе приходилось получать иногда и двойки, особенно по немецкому языку. И он теперь уже не помнил, что чувствовал, получая двойку, хотя минуты эти были все же довольно скверные. Во время уроков однажды весной они увидели на дереве под окном воробья; и воробей этот так беззаботно прыгал по голым еще веткам, где набухали почки, что сразу было ясно — идет весна, а небо было по-апрельски бездонным и чистым и холодным еще… Здорово было также, когда они с толстым Наумом выпускали стенгазету и поругались из-за рисунка и Наум рассердился. И в это время погас почему-то свет и вместо воды Наум хлебнул в темноте из какой-то банки тушь, а потом они оба долго смеялись, пока Наум отмывался от этой туши. Хороший был он парень. Потом он погиб под Волоколамском.

Вспомнилось также лето, которое перед последним годом школы провел у родных в деревне. Погода была чудесная, и мальчишкам делать было совершенно нечего, но это только так казалось, потому что они строили плоты и спускались на них по реке к протоке, над которой смыкались листьями деревья, и таинственный полумрак был здесь, как на далекой реке Амазонке. Кроме того, они ловили маленькими капканами кротов и в конторе колхоза получали по рублю за каждого — уйма денег. Кроты были вредители, а мальчишкам еще говорили спасибо. На лугах пахло сеном, они помогали колхозу убирать сено и иногда ночевали в поле, и тогда он особенно полюбил далекие звезды, щедро рассыпанные в темносинем бездонном небе. В день первых выборов гуляли всей деревней; мужики и бабы разъезжали на тройках, нарядно украшенных флагами из яркого кумача. И мальчишек тоже сажали на эти тройки, и это тоже запомнилось хорошо. Сытые кони крупной рысью несут их по улице, разбрызгивая грязь после дождя, звенят колокольчики, качаются избы по сторонам, из-под колес выскакивают с лаем собаки, и хочется, чтобы кони вынесли за околицу и навсегда полетели в поле по дороге, которая вьется без конца.

Потом был год учебы в институте, и он выбрал свою дорогу в жизни. Дорога была очень долгой, она вела к звездам. Но в те дни он был твердо уверен, что первый полет будет уже скоро и нужны будут люди, которые не побоятся лететь первыми в черное межпланетное пространство. И если бы начали заранее записывать на это дело, он сразу же записался бы. Тогда он тоже был мечтателем и мог до ночи спорить с приятелем на углу переулка, показывая на большую луну, где даже простым глазом можно увидеть горы, чего обычно не замечают люди, потому что мало смотрят вверх… Все эти годы были тоже настоящим счастьем для Аксенова. Но тогда казалось, что все это пустяки, что эти годы надо скорей прожить, и только тогда уже начнется то необычайное, о чем мечтал. А вот теперь, когда смотришь назад, то видишь, что годы юности были особенно светлыми и жизнь была так хороша, что теперь тепло и радостно вспоминать об этом…

Все это кончилось сразу. Пришли годы, когда было много горя. Счастье не ушло совсем, оно только стало реже и стало другим — нелегким солдатским счастьем. Звезды вдруг стали бесконечно далекими. В походе, глядя на ночное небо, уже не думали о звездах. Всем было не до них, когда опять над головой слышен надрывный вой мотора и над дорогой уже повис, как электрическая лампа с белым холодным светом, ложащимся на редкие облака, осветительный бакет, а навстречу ему взметнулись зеленые и красные линии трассирующих пуль. Там, в черном небе, четыре человека в кабине, насторожившись в своих креслах, делают зловещее свое дело — смотрят вниз, ищут; прерывистый звук мотора вдруг переходит в резкий воющий свист, невыносимо нарастая. Тупой грохот взрыва, и когда чувствуешь, что еще жив, думаешь: «Ну, подожди же, сволочь…» И потом вдруг видна яркая огненная полоса, рассекающая небо, — бомбардировщик, сорвавшись, как черный покосившийся крест, на секунду видный в огне, брызжущем с крыльев, идет вниз и врезается в поле. В этом было счастье. Так было в ту ночь, когда их колонну бомбили на марше и когда Аксенов чуть не ослеп от контузии, а товарищ его, много дней деливший с ним все муки похода, трудно умирал на глазах у всех, лежа у проселочной дороги. Его нельзя было поднять. Осколком ему разорвало живот и вырвало мочевой пузырь, и он долго мучился, а потом кончил мучиться здесь же в пыли, у проселочной дороги. В эту ночь они винтовочным огнем и ручными пулеметами сбили бомбардировщик. Сбить его, сделать с ним то же, что он хотел сделать с ними, — в этом было счастье.