Крылья земли - [31]

Он опустился на мокрый уже от вечерней росы, пахнущий свежей влажностью луг, поросший кое-где кустами. Сразу наступила тишина, и стало слышно, как на краю луга, где-то в траве, кричал дергач; голос у птицы был резкий, как будто скрипело дерево. Корнев любил охоту; стоя в траве с расстегнутым парашютом, он вдруг подумал о том, что все, что с ним было в воздухе, после становится похожим на какое-то далекое воспоминание: как будто он не спустился сверху, а просто, ночуя во время охоты в палатке, вышел посмотреть, как заря из желтой становится красной…

Сам еще не веришь себе, когда после таких случаев выходишь из кабины или опускаешься с парашютом; прежде всего видишь землю — видишь ее сразу всю; землю, на которую вернулся снова и с которой не упадешь никуда. Ты вдруг замечаешь то, чего не видал раньше: вот шевельнулся в траве вечерний ветер, тонко, как струны, звенят комары… Земля. Я снова к тебе вернулся… Корневу захотелось долго и молча смотреть на землю.

Несколько в стороне он увидел на лугу огромную воронку, которую выбил при взрыве его самолет, — это случилось сразу после того, как он покинул машину.

Через четверть часа за ним прилетели на маленьком самолете «По-2». Возвращаясь на аэродром, он все время думал об одном: чем вызвана авария машины. Понять это было очень важно для дальнейшей работы.

На аэродроме он долго мылся холодной водой. Он хотел, чтобы жена ничего не заметила по его лицу, хотя все равно он приедет очень поздно.

Потом он ехал на машине по шоссе и думал о том, что его всегда выручает основное качество летчика-испытателя: то, что он не делает серьезных ошибок при опасных положениях в воздухе. В этом все дело.

Он знал, что его профессия не была такой, как это казалось жене: профессия была построена на разумном риске, хотя могли быть случайности. Сделать испытательный полет совершенно безопасным всегда останется невозможным так же, как нельзя было бы сделать безопасным первое плавание Колумба по океану. Без того чтобы наиболее опытные люди первыми поднимались на почти неизвестных самолетах в, неизвестных условиях, не будет авиации. Положение в которое он попал сегодня, было самым трудным за все время его работы; и все-таки он сумел покинуть машину и был уверен в том, что не может погибнуть из-за своей ошибки. Серьезной ошибки он не сделает и будет летать до тех пор, пока не выгонят на пенсию.

Когда Корнев подъехал к дому, он увидел, что окна в столовой были темными, но ему показалось, что она стоит у окна и смотрит на улицу.

Он запер машину и быстро поднялся по лестнице, торопливо думая о том, что вряд ли сумеет на этот раз убедительно соврать и объяснить свое опоздание.

III

Стоя в темной комнате у окна, Нина Павловна ни о чем уже не могла думать и только слышала все время какую-то странную музыку, похожую не то на элегию Массне, когда ее играют среди белых астр над гробом, не то на стонущий свист реактивных двигателей. Она вспомнила, как он говорил, что у нее слишком сильно развито воображение.

В это время она увидела, как его машина заворачивает в переулок и останавливается под окнами. Посторонний не мог приехать на его машине — значит, он вернулся. Тогда она отошла от окна и пошла в кухню, чтобы сделать вид, что занимается чем-то, — он не любил, когда она ждала его у окна.

Когда Корнев вошел в квартиру, он ожидал от нее если не слов, то хотя бы взгляда упрека; вместо этого она спросила его, не выходя из кухни, как будто ничего не случилось:

— Ты пришел?

Корнев пошел к ней. Он посмотрел на нее внимательно и сказал:

— У меня сегодня получилось не так, как мы хотели. Я все время думал о том, что тебе пришлось ждать. Ты опять плакала?

— Вовсе нет. Просто мне было немножко грустно, потому что я принесла тебе подарок и хотела, чтобы ты на него посмотрел.

Они вместе вошли в столовую и зажгли свет, и тогда Корнев увидел на столе цветок какой-то необычайной, останавливающей красоты: на тонком стебле, как изваяние, сделанное рукой гениального мастера, застыли в воздухе пять длинных лепестков, расположенных звездой, но очень прихотливо; они были нежносиреневого почти прозрачного цвета, и два из них были изрезаны по краям, а три были тонкими и гладкими и чуть напоминали расположение лопастей винта; посредине, чуть опираясь на них, свободно лежала бархатно-лиловая чаша, по строению — не то большой колокольчик, не то зубчатая морская раковина; в глубине она была желтой, с темнофиолетовыми прожилками. Все это было как плод какой-то безудержно-смелой, но классически-строгой фантазии неизвестного художника, и все это как будто само по себе застыло в воздухе безо всякой поддержки стеблем.

До сих пор Корнев видел орхидеи только на рисунках в книгах, которые жена приносила домой, ему даже в голову не приходило, что в природе может быть растение, которое нельзя срисовать, чтобы не потерять сразу самого главного в нем — ощущения невесомости живой красоты.

— Это Катлея, — сказала Нина. — Одна из лучших орхидей. Я выращивала ее шесть лет, но только тебе не хотела говорить сразу. Теперь они будут у нас размножаться. До сих пор мы платили за них золотом.