Крылья холопа - [2]

Монашек снял шапку и набожно перекрестился. Перекрестился и Никешка.

— Знаешь, что мне подумалось? — спросил Никодим, когда они подошли к паперти.

— Не, не знаю.

— А то, что у тебя бог батюшку взял, а мне внука дал.

— Да ну? — не понял Никешка. — Где же он?

— Вот, — Никодим положил руку на плечо мальчика. — Ты внучек и есть, а я — дед. Хочешь быть моим внуком?

— А ты добрый?

— Все дедушки добрые. Сам увидишь потом. Так хочешь?

— Раз ты добрый — хочу…

После вечерни крестьяне разговорились с «божьим человеком», как все они величали монашка, и наперебой приглашали к себе на ночлег. Но Никешка крепко держал старика за рукав подрясника и упрямо твердил:

— К нам пойдет, к нам… Мне посулил.

Никодим благодарно кланялся гостеприимным крестьянам, но от их приглашений решительно отказался:

— Рад бы, да нельзя: внучку обещал.

В деревне все избы были не ахти как просторны, а та, где обитала семья Выводковых, и вовсе выглядела тесной развалюшкой. Но в ней ухитрялись жить трое: ветхая старушонка — бабка Варвара, ее дочь Анисья и сын Анисьи — двенадцатилетний Никешка.

Никодим перекрестился на образ с прокопченным ликом, поклонился монастырским чином хозяйкам и не удержался от замечания:

— Хоть и рубленником был покойник, а избу неказисту оставил. Грех осуждать, а неказиста.

Анисья вступилась за мужа.

— Наша изба лучше всех была, — затараторила она. — Самому боярину полюбилась. Увез он ее. Она теперь поварня боярская… — Подозрительно выглянув на улочку, Анисья шепотом закончила: — А нас сюда сунули, в хлев.

— А нас сюда сунули, в хлев, — эхом отозвался Никешка и низко свесил русую голову. Смуглое, чуть вытянутое лицо его вдруг покраснело, и светло-синие глаза стали глубже, темнее. — А я все равно новую поставлю, лучше той нашей будет! Вот вырасту, тогда увидите.

— Ишь, ишь, расходился! — с восхищением заметил Никодим. — Люблю горячих. Сам такой. Весь ты, внучек, в меня.

Он добродушно заулыбался и обнял Никешку.

— Давай вместе ставить? Возьмешь меня на помощь? Вот и ладно. Значит, по рукам? — Монашек широко размахнулся, но не хлопнул по доверчиво подставленной ладони, а чуть коснулся ее указательным пальцем. — Эге, еще как поработаем дружно! Недаром же мы теперь — дедушка и внучек!

ГЛАВА ВТОРАЯ РУССКИЕ БОГАТЫРИ

Боярин Глеб Тихонович Ряполовский, большой любитель до бесед с бывалыми людьми и еще больший охотник пользоваться их услугами, пожелал увидеть Никодима в тот же час, как узнал о его появлении.

Чрезмерно малый рост монашка вначале смутил боярина. «Ему бы впору в скоморохах ходить, — презрительно усмехнулся он про себя, — а не божьи храмы расписывать». Но стоило лишь Никодиму заговорить о своем учителе, чудесном умельце Дионисии, как Ряполовский сразу понял, что имеет дело с мастером незаурядным.

— Ты садись, — внезапно для себя предложил он. Однако, когда иконник послушно присел на краешек лавки, боярина немного покоробила такая смелость. И чтобы не выдать раздражения, он крякнул и тряхнул рыжей окладистой бородой.

В начале беседы Никодим держался не очень свободно, избегал самостоятельных высказываний и больше отвечал на вопросы. Но мог ли он долго крепиться, когда речь зашла о монахе Троице-Сергиевой лавры и затем Спасо-Андрониева монастыря Андрее Рублеве, о Дионисии с братией, о мастерах-умельцах Иване Фомине, Амвросии и о многих других русских богатырях, как он с нескрываемым восторгом их величал?

— Я что! — словно бы преобразился монашек. — Я пыль, дым, туман… Я противу достославного Дионисия и росточком своим и умельством — все равно что камышинка рядом с тополем.

Ряполовского поразили, почти испугали слова монашка. Пигалица пигалицей — и вдруг на тебе, как разговаривает! И безвестный странствующий монашек в представлении боярина вырос как бы на три головы.

А старик знай себе соловьем заливался. Акафисту подобна была его хвала росписям Успенского собора во Владимире и собора Благовещенского в Москве — знаменитым творениям Андрея Рублева. Иконник так ярко, красочно говорил, так живописал во всех подробностях рублевские фрески, что Ряполовскому сдавалось, будто он ясно видит изображения священных событий. И он не просто слушал монашка, а упивался его словами, точно хмельным медом: то дремотно жмурился, то улыбался блаженно, то радостно вскрикивал, смахивал невзначай набегавшую от умиления слезу и, молитвенно складывая время от времени руки, твердил как в забытьи:

— Ай, Андреюшка! Ай, кудесник!

Но, превознося творения Рублева, Никодим почтительно отзывался и об умельстве сподвижников Рублева — «сопостника» Данилы Черного и Феофана Грека.

— А как здравие их? — наивно спросил Ряполовский, когда Никодим замолчал, чтобы чуточку передохнуть. — Я бы коли что, приветил их у себя…

Монашек исподлобья взглянул на боярина и, как бы устыдившись за его невежество, опустил голову и пробурчал куда-то в сторону:

— В бозе почили. Все они… В лоне Авраамле все… А что касаемо Андрея Рублева, так он, волею божиего, помре в стародавние времена, в лето шесть тыщ девятьсот тридцать пятое, а либо шесть тыщ девятьсот тридцать осьмое[2].

Ряполовский не испытывал и тени смущения. Разве можно знать, кто когда умер? Умерли великие умельцы, ну и ладно. А вот этот, хоть и махонький, да все же дышит покуда… Может, и пригодится.