Крылья - [10]

Толя спал в ту ночь крепко, без сновидений, устав за дорогу.

Мать долго стояла у его кровати, посмеиваясь над зеленым свитром.

— Ах, ты, Толька, Толька, придумал же такой дикий цвет выбрать! Ну, куда я наряжусь, как попугай, в эту расписную штуку?

Но свитер все-таки носить стала.

* * *

Когда орава моделистов ввалилась к Толе, мать торопливо ушла: в комнате, по обыкновению, поднимался такой шум, — будто сотни станков шли на полный ход.

— Ребята, проголодаетесь — там в шкафу хлеб и повидла есть, подкрепитесь…

— Мама, ты бы посмотрела, какие у нас модели.

— Вернусь, тогда посмотрю. Некогда. До свидания, ребята.

Ушла.

Ребята мигом скатали в трубочку полосатую дорожку на полу и уселись тесным кружком. Модели поместились в средине круга.

Каких-каких тут только не было!

Но лучше всех — толины модели. Они сделаны очень тщательно, чисто, аккуратно.

— Четверикова, ну кто так наклеивает бумагу?.

Толя сердито подносит Гале к носу неопрятную модель: — уж ты бы не бралась, если не хочешь.

— У меня клей вон какой плохой!

— Не клей плохой, а руки плохие. Ты бы кисточку лучше сделала, а то пальцем мажешь.

— Толька, а тебе говорили про Шурку?

— Что?

— Костик пошел к нему посмотреть модель, а он ее спрятал.

— Зачем?

— Вас, говорит, много ходит смотреть. Так, говорит, и на состязаниях не выиграешь ничего.

— Вот дурак. То-то он и сюда не стал ходить.

— Толька, а правда, что он у тебя в прошлом году модель испортил?

— Нет, неизвестно, кто. Он вообще-то парень хороший, только задается здорово. Думает, что он лучше всех.

— Я вот давно говорю, что надо Вале сказать. Можова его проберёт, как надо. Что это за пионер, который все в одиночку да в одиночку.

— Нет, ребята, — остановил Толя, — жаловаться пока не надо. На состязаниях увидим, что будет.

— Костик, а ты узнай, что там у пушкинцев?

— Ага узнаешь, как же. Там у них инструктор есть, Генка Стрижов. Он никому не велел ничего говорить.

— И вовсе не Генка. Это все Жеська Алеева. Она сама все у наших девченок… Ой, Вовка, ты элероны мои поломал! У-у, простоквашные глаза!

— А ты не клади их под ноги. Расселась сама, как барыня, мое место заняла.

— Толька, что ж мне теперь делать.? — захныкала, было, Галя.

— На, — подал ей бумагу и клей Толя, — делай новые.

— Ой, ребята, не успеем к первому мая.

— Успеем.

— А вдруг — нет?

Эти опасения были не только в Чеховской школе. Ими трепетали в те дни многие «авиомодельне» сердца. Горосоавиахим провел по школам собрания, устроил общее пионерское собрание в городе Из крайосо послали инструкторов в Сталинск, Прокопьевск и Томск, подгоняя, подбодряя, уча моделистов, привлекая новых ребят в кружки юасов[1].

Школы стали «обрастать» авиомоделями. Они копились хрупкими кучами по укромным уголкам классов в шкафах, на шкафах, в учительских, взбирались на потолки, повисали на веревочках над головами.

Совершенно неизвестными путями узнавали ребята о появлении новой модели в той или иной школе. Загорались завистью. Искали способов посмотреть новинку, пренебрежительно высмеивали неудачи и корпели, корпели над новыми конструкциями все свободное время.

Даже, заядлые «рогаточники» припрятали рогульки от рогаток, а резину с них приспосабливали для моторов на модели.

Правда, в Пушкинской школе заведующий сломал у одного парнишки модель, когда тот пустил ее во время перемены в зале. Модель, как напуганная птичка, присела на угол рамы, обтягивавшей большой портрет Сталина.

Заведующий увидел:

— Эт-то что за хулиганство? Рогатки заменили этими штучками? Что за безобразие? Уже на стены полезли? До вождей добрались?

И грубым кулаком смял хрупкую, изящную модель-утку.

Ребята присмирели. Жеська налетела на провинившегося:

— Обалдел? А если бы ему на лысину села? Он же нам не разрешит и ту, понимаешь? — Жеся сделала многозначительный жест: — ту модель не разрешит тогда принести в школу.

Кешка стал все свободное время пропадать над моделями. Около него грудилась стайка ребят, так же, как около Толи, — в Чеховской школе.

Невзирая на бабкину воркотню, Кеша опять натащил в дом клею, палок, свертков и всякой другой чертовщины.

— Опять? — грозно спрашивала бабка, заслышав у двери топот ребячьих ног.

— Я тебя, бабушка, ведь не трогаю. Мы уже, ведь, в комнате не сорим. Мы же — в сенях. И сами подметаем.

— А пошто ты мне в комнате своих балабошек навесил? К лампадке пройти нельзя, помолиться негде.

— Да уж пора тебе лампадки-то бросить. Смотри, уже никто не молится чурочкам, а ты им все поклоны отбиваешь.

— А не твое дело! Век живу — молюсь, а раз у тебя отец такой мусульман — не молитесь. Бог-то он все видит. Безбожник какой сопливый нашелся! Убирай вот со стола сор! Да голенастой скажи, чтобы меньше орала, горластая.

— Это тебе, Жеська, — подтолкнул Жесю в бок Вовка.

— Я ее не боюсь, — спокойно сказала Жеся и ласково к бабке:

— Ты бы, бабушка, к Ивановне сходила. У нее поп чай пьет.

— Схожу, когда понадобится. А ты мне не указчица. Распустила космы, как дикая, причесалась бы!

Но что Жеська может поделать со своей головой? Уж она и выстригала волосы целыми пучками, и наголо стриглась, но буйные, крупные кудри снова накрывали ее голову. Цвет их был пепельнозолотистый, и когда Жеська шла против солнца, — сзади казалось, что на голове у нее золотая шапка.