Крыло беркута. Книга 2 - [25]

Шагали вытащил кошелек, отсчитал двадцать монет. Гуршадна, видя, что «гость» сразу согласился с названной ею ценой, даже побелела с досады — продешевила! Очень уж этому странному человеку захотелось купить ее рабыню, зря не запросила побольше! Гуршадна запричитала, надеясь набавить цену:

— Мне мои красавицы недешево обходятся. Сколько я на них трачу! Кормлю, пою, наряжаю…

— Наверно, они немалый доход тебе приносят, а то не держала бы.

— Да выгоды-то от них меньше, чем трат. Одних только пожертвований мечети сколько я сделала, чтоб аллах простил их грехи.

— Теперь у тебя одной заботой станет меньше: за эту делать пожертвования не придется.

Как ни крутила Гуршадна, Шагали ни денежки не прибавил, чувствовал: сделка эта для нее выгодна — не упустит. В конце концов она приняла двадцать монет, и Шагали, взяв собравшую свои вещички в узелок Марью за руку, повел ее на улицу. Остальные девушки, слушавшие его разговор с хозяйкой затаив дыхание, горестно завздыхали вслед. Одна из них тоскливо воскликнула:

— Увел бы кто-нибудь отсюда и нас!

И зарыдала. Тут же послышалась брань Гуршадны.

Проходя через базар, Шагали купил шерстяную накидку для Марьи, заплечный мешок для себя и запасся съестным. Вскоре, миновав Арские ворота, они вышли на дорогу, по которой Шагали — как давно это было! — пришел в Казань в надежде отыскать пропавшую жену.

Путешествие до Сулмана растянулось на много дней. В эти дни Шагали относился к Марье как к сестре. Никакого груза он ей не дал — несла только свой легонький узелочек. Время от времени Шагали завязывал беседу, расспрашивал о том о сем. Марья, хоть и прожила в Казани восемь лет, разговаривать по-тюркски не научилась. Как было научиться, если с ней не разговаривали, а только приказывали — сделай то, сделай это! Понимать слова она понимала, а речью не овладела. Шагали за меньшее время научился изъясняться по-русски, правда, обращаясь в затруднительных случаях к словам родного языка. Поэтому речь у него получалась очень забавная, и лицо Марьи нет-нет да освещалось робкой улыбкой.

Вечерами, устраиваясь на ночлег, Шагали подбадривал ее:

— Теперь уже осталось идти немного. Еще один — два — три дня, и…

Проходил день, другой, третий, и он опять подбадривал спутницу, как ребенка:

— Совсем мало осталось. Еще немножко…

Долгим оказался путь и тяжелым. Но самое тяжелое, самое неожиданное и горькое ждало их на переправе через Сулман. Паромщика Платона там уже не было. Не удалось даже узнать, куда, в какие края его отправили.

— Наша судьба — в руках людей хана, — сказал новый паромщик, тоже из русских. — Куда они захотят, туда и отправят. Невольники мы, невольники!

Он переправил Шагалия с Марьей на левый берег реки и ушел в свой шалаш, пожелав им спокойной ночи. А какой уж тут мог быть покой! Шагали чувствовал себя виноватым перед Марьей. Сколько волнений ей доставил — и на тебе! Кабы не уверил он ее, не подумав о последствиях, разве пошла бы девушка сюда, где никого, ни единой родной души у нее нет? Как же теперь быть?

Шагали отыскал поляну, где он с товарищами на пути в Казань тушил под кострищем баранину. Да, вот она самая! Тут Шагали впервые увидел русского, тут угнанный из Галича паромщик поведал о своей печальной судьбе и назвал имя дочери…

Марья опустилась на землю и некоторое время сидела неподвижно, будто неживая, потом тихо заплакала. Шагали, растерявшись, неловко подсел к ней, попытался успокоить, но его слова лишь еще сильней возбудили девушку, она разрыдалась.

— Куда я теперь? — причитала она, рыдая. — Кому нужна? Господи, за что караешь?..

— Ну, не плачь уж! — пятый ли, десятый ли раз повторил Шагали. — Какая от слез польза? Хочешь, я возьму тебя с собой в наши края? А? К башкирам. У нас возле Акташа весело. Лесов много. И река есть…

— Я боюсь… — отозвалась Марья, всхлипывая. — А без тебя мне будет еще страшней. Схватят и опять повезут туда… Не бросай меня, Шагали! Я пойду, пойду с тобой! Пригожусь, наверно, для какой-нибудь работы. Отдашь кому-нибудь в служанки.

— Нет, — сказал Шагали, — коль пойдешь, так не служанкой, а хозяйкой. Хужабикой моей. Да, невесткой моего племени станешь!

Марья ничего на это не ответила. Просто ткнулась лицом в его грудь. Шагали обнял ее, поцеловал в мокрую щеку. Марья, стараясь сдержать бившую ее дрожь, прошептала:

— Ты… не побрезгуешь мной?

— Не говори так! На тебе нет вины!

Марья снова заплакала и опять долго не могла успокоиться. Но теперь это были слезы облегчения.

— Я рабой твоей буду, — проговорила она и легла, положив голову на голенище его сапога. — Я — раба твоя.

— Ты будешь моей женой. Женой… — он едва не сказал «по никаху», — казалось, это придаст больше убедительности его словам, но, сообразив, что в их положении вряд ли возможен мусульманский обряд бракосочетания, смутился.

— Ну, успокойся, — сказал он, помолчав, и опять обнял Марью. — Что бы ни пришлось еще пережить, переживем вместе.

Под одним из пышных кустов, росших у края поляны на берегу Сулмана, устроились они на ночлег, и куст этот заменил им юрту уединения, зеленая трава послужила постелью, пестревшие рядом цветы и окружавшие поляну деревья стали свидетелями их ласк. Волны Сулмана набегали на берег, будто пытаясь подглядеть тайну молодой пары, и, не удовлетворив любопытства, откатывались. Ночь, открывшая Шагалию и Марье сладкую муку близости, как бывает в таких случаях всегда и везде, показалась им очень короткой. Когда они, утомленные пережитыми за эти сутки горестями и радостями, забылись в глубоком сне, на востоке забрезжила желтая полоска рассвета.