Крыло беркута. Книга 2 - [26]

Утром они продолжили путь, чувствуя себя мужем и женой. Таким образом, тут, на берегу Сулмана, Шагали наконец по-настоящему принял на себя груз забот женатого человека. Через несколько дней, встретив башкир, он купил пару коней и седла. Но долго еще пришлось ему искать родное племя.

11

Над Казанским ханством сгущались тучи. Нагоняли их ветры, дувшие то с юга, из Крыма, то с юго-востока, из ногайских степей. Если же небо все-таки начинало светлеть, налетал ветер из-за Черного моря, из владений турецкого султана. Вдобавок чувствовались временами дуновения из-за Урала, из холодных пространств Сибирского ханства. Но самый сильный, устрашающий ветер дул с северо-запада, со стороны Москвы.

В эту смутную пору, когда казанская знать, сбиваясь в предчувствии бури в кучки, суетилась вокруг шаткого трона; когда владетельные крымцы и ногайские мурзы строили хитроумные планы и объединяли усилия, дабы не упустить казанский трон из своих рук; когда и сибирский хан порывался помочь оказавшемуся под угрозой крушения ханству, надеясь стать еще и его хозяином; когда московский царь Иван IV, готовясь сокрушить это враждебное Руси ханство, неотступно следил за тем, что там происходит, — как раз в эту пору в лесах под Угличем звенели топоры, спешно ставились срубы и отделывались бревна для возведения близ Казани русского городка.

Невелик был по замыслу городок, а хлопоты породил великие. В нем людям жить, стало быть, нужны теплые избы. Нужны амбары для припасов. Хоть небольшая церковь нужна для вознесения молитв к божьему престолу и рядом — площадь для оглашения государевых указов. Все это должно быть обнесено крепостной стеной со сторожевыми башнями, чтобы дозорные несли в них недреманную службу и, коли враг предпримет нападение, загодя углядели опасность.

Дьяк Выродков, сам в молодости немало помахавший топором и нежданно возвысившийся до круга ближних государевых советчиков, ставший благодаря сообразительности главным, как мы сказали бы теперь, инженером русского войска, управился со срубами ранее обещанного срока. К весне, еще до ледохода, последнее затесанное для крепостной стены бревно легло в последний плот, связанный на берегу Волги, — разлившись, она сама поднимет плоты и понесет туда, где встанет городок. В Москву с вестью об этом поскакал гонец.

Иван IV, получив весть, не стал советоваться с Думой, хотя предстояло серьезное дело и решение надлежало утвердить по правилу «царь указал, а бояре приговорили». Видеть ему было несносно чванливых и завистливых бояр, пекущихся более всего не о государстве, а о том, как бы древний чин не был нарушен и кто-то из худородных не обошел местом высокородного. Заведут тягомотные разговоры, а городок надо ставить напротив Казани без промедлений.

Кого туда послать со стрельцами, дабы оборонить дело, покуда городок будет ставиться?

Решил было послать воеводу князя Андрея Курбского, отличавшегося живым умом, ратным чутьем и смелостью, позвал его, но от решения своего при разговоре отказался.

— Готовы ли твои стрельцы выступить? — спросил царь.

— Не мои, государь — твои стрельцы ждут твоего слова.

«Разумен, ох, разумен! — восхитился в душе царь. — Придержу, пожалуй, его под рукой, может понадобиться для дела поболее».

— Городок срублен. Мыслю — надобно его на Свияге-реке, в двадцати верстах от Казани поставить. Кого же туда послать?

— Твоя, государь, воля. Разумею, кто зачал дело, тому и доводить.

— Ивашке Выродкову городок ставить, а кто оборонит? Путь опасен, и там ворог покою не даст. Кого воеводою с полком послать? Ежели Адашева, а?

Князь побледнел. Он ожидал, что царь назовет его, Курбского. Городок возвести — не войну выиграть, а все же дело это славы ему добавило бы. Но, выходит, лишается он такой возможности. Царь Алексея Адашева, дворянина худородного, хочет выделить. Умен Алексей, ничего не скажешь, по уму и в силу входит, однако же за себя досадно!

— Твоя, государь, воля, — повторил Курбский, огорченно вздохнув.

— Воеводою пошлю Адашева, — заключил царь. — А ты, князюшка, тут войском займешься, к походу изготовишь. К осени, даст бог, всей силой на Казань навалимся да и одолеем!

Курбский лицом посветлел.

— Благодарствую, государь, за честь!

…Несмотря на то, что весеннее солнце, припекая то с одного, то с другого боку, рушило накатанные за зиму дороги, Алексей Адашев до половодья подоспел со стрелецким полком под Углич.

Стояли, как нередко бывает в начале весны, погожие дни. Леса ожили, наполнялись птичьими голосами. Ели и сосны, сбросив с ветвей снежную тяжесть, ловили посвежевшей хвоей животворное тепло, отяжелели почки берез и даже лип, распускающих листья несколько позже. На берегу реки влажный ветерок раскачивал гибкие побеги тальника, усыпанные серебристыми барашками. Там, где снег сошел пораньше, уже пестрели на земле белые цветочки красы весенней — подснежников, уже цвела местами мать-и-мачеха.

Подсыхали, щетинились бледной еще травкой пригорки, теплый воздух растекался по низинам и буеракам, где покуда не стаял снег. На лесной опушке заметно для глаза струился легкий парок — знак того, что отогревшаяся почва задышала, налилась плодородной силой. Дыхание это бередило сердца стрельцов. Государева надобность оторвала их от своих хозяйств, от огородов, и, радуясь весне, они в то же время томились, тосковали по работе на незасеянной-незасаженной землице. И тоска изливалась грустной песней: